В доме Марка на Градском холме сохранился единственный прижизненный портрет Нечета-Далматинца — сплошь в мелких трещинках, — принадлежащий кисти неизвестного художника флемальской школы, — на котором он изображен en face пятидесятилетним патриархом в горностаевой мантии. Легко заметить, что от этого своего родоначальника Марк унаследовал узкий породистый нос с горбинкой, темные вьющиеся волосы, крепкое сложение и изящные кисти рук Живость ума, напор и бесстрашие, уравновешенные рассудительностью и некоторой поэтической апатичностью, свойственной всем Нечетам, также, похоже, достались ему в наследство от «бедного изгнанника Марко», как себя называл его далекий предок, которому не чужды были скорбные настроения и который, подобно другому знаменитому изгнаннику, слал горестные «ex ponto»[6] на родину в Зету.
2
О безымянном авторе «Странной Книги» известно немного. Из одних источников следует, что он был лигурийским толмачом и книжником, перебравшимся в поисках лучшей жизни в процветавшую Флоренцию. Там он снял чердак с окнами на колокольню Сан-Сальви и поступил на службу к богатому нотариусу. Будучи еще молодым человеком, он на живописных берегах Арно читал Овидия и Боккаччо, писал новомодные итальянские сонеты (abab abab cdc dcd) и угловатые латинские эклоги, посвященные некой R, и предавался мечтам, уносившим его воображение к мифическим Аркадиям. Вскоре хозяин услал его с вполне земным поручением в Далмацию, откуда он не пожелал возвращаться и где годы спустя примкнул к которским странникам. По другим, более надежным источникам, он был домашний учитель и «memers», то есть заика, в тридцать лет отправленный в адриатическую ссылку за свое вольнодумство и вспыльчивость.
В начале «Странной Книги» он пишет, что главным побудительным чувством к сочинению стало знакомое ему с младых лет «неутолимое восхищение пред многообразием Божьего творения и неодолимый трепет пред головокружительной бездной вечности» и что только теперь, в середине пути, пройдя через испытания и познав горечь утраты, он осознал, что первое и второе не отрицают друг друга, «а суть одно благое начало, как летний рассвет над морем и холодное мерцание звезд в ночи». В другом месте он признается, что в своей жизни стремился лишь к трем дарованным нам возможностям: избегать зла, искать добра и «трудиться в уединении, дни напролет, до тех пор, пока старость не выклюет глаз». Что еще мы знаем о нем? О какой утрате скорбел он в полуночные часы, когда корабль призрачно скользит по черному зеркалу моря и слышно только, как похрустывают снасти на баке? Любил ли он? Оставил ли он потомство? Ничего не известно. Судя по его почерку, а это прекрасный образчик верхнеиталийской ротунды, пришедшей на юг Европы как раз в пятнадцатом столетии, — размашистое, стремительное письмо без готических надломов (если не считать верхних концов стоек), он действительно живал в Италии или же обучался в одном из тамошних университетов — вероятнее всего, в Болонском, лучшей в то время школе права и риторики, раньше прочих обратившейся к греческой и латинской литературе (хорошее знание коих в «Странной Книге» нельзя не отметить). Мы знаем также, что в его ведении находился архив изгнанников — средних размеров дубовый баул, снаружи обитый металлическими лентами, а изнутри просмоленный. В нем хранились грамоты, списки, уставы, купчие, прошения и прочие бумаги общины, включая путевые записки самого анонима. Бедняге приходилось всюду таскать сундук за собой — поскольку золотушному мальчишке-сироте, приставленному к нему в услужение, он его не доверял, — а на ночь класть в изголовье, и как же он клокотал и плевался и не жалел крепкого латинского словца, когда, не находя сундука подле себя, обнаруживал, что корабельная челядь затеяла на нем игру в кости! Если не слишком качало, по ночам, в шерстяном монашеском плаще с куколем, востроносый и бледный в холодном лунном свете, он затепливал походную лампадку и пристраивался на нем скрипеть пером, описывая невзгоды и утраты общины и сетуя на собственные «худоумье и грубость».
