Марк вновь отер дождевую каплю с лица и укусил свой сухарь. Он отлично помнил тот день, когда учитель истории впервые пришел в класс со своим потертым портфельчиком и криво повязанной крапчатой бабочкой и как высоко поднял куцые брови, прочитав его имя в журнале. «Как, Марк Нечет? Потомок того самого? Да еще с тем же именем? И такое внешнее сходство. Ах, какой удивительный и прекрасный случай!»
Ну, не знаю, прекрасный или нет (он поскреб грязными ногтями грязную щеку, покрытую какой-то подростковой сыпью), но спору нет, удивительно, что... Впрочем, какое это теперь имеет значение. Ведь у нас республика. Respublica. Вещь общего пользования. Что из того, что я принц крови? Никого не волнует. Жизнь пройдет тихо и незаметно среди книг и морских карт. Вот предок мой, хотя и был ипохондрик и пьяница, а сколько всего успел, пока не помер в своей огромной пустой опочивальне (sudor anglicus[19]): на голых камнях, среди болот и бесплодных пустошей, в стороне от европейских торговых путей... Рассказывают, что к концу жизни, перевалив за семьдесят, он впал в детство, как река впадает в море, разогнал полсотни своих наложниц и заселил Замок сплошь инженерами да каменщиками, пожелав выстроить на горе Брега самую высокую в мире башню. По его замыслу, она должна была на сто локтей превышать грандиозную колокольню собора св. Марка в Венеции, а маяк на ее вершине должен был направлять суда с самого устья Днепра... Мне бы толику его упорства. Мне бы его раз... (он звонко чихнул) ...мах. А что, не восстановить ли нам монархический строй? Имеет ряд неоспоримых преимуществ. «Приими скипетр и державу, еже есть видимый образ данного Тебе самодержавия...» Подумать только — полмиллиона подданных, включая метрополии. Казна. Заграничные посольства. Монетный Двор. Балы в Замке. Флот. Сим указом прощаю грешных девиц, сосланных на Змеиный их жестокосердными родителями. Плодитесь и размножайтесь.
...И все же здесь нестерпимо холодно. Хорошо бы сейчас выпить чаю с кренделем. Полцарства за чашку чая, как сказал какой-то остряк у Чехова, переиначив Шекспира. Так великие сентенции бардов становятся разменной монетой глумливых школяров. Кстати, о монетах: есть ли у меня деньжата? Увы, ни полушки. Но это не беда: поверят в долг. В конце концов, мы все в долгу друг перед другом и все вместе — перед британской короной. Скуповатому переводчику показалось, что, пожалуй, многовато отдавать всё царство в обмен на добрую кобылу, как о том кричал король Ричард («A horse! A horse! My Kingdom for a horse!»), и он написал «полцарства». Что ж, еще полчаса до конца благополучно избегнутой пытки.
Прихватив свой холщовый заплечный мешок, Марк выбрался из лодки и, глубоко засунув обветренные кулаки в карманы, направился в ближайший трактир — только пройти рощицу и повернуть за угол. Не его ли имел в виду Тарле?
Так хорошо здесь порыдать,
у двери этого трактира:
горит вверху, ни взять, ни дать,
на гвоздь повешенная лира.
Да нет, он хотя и старый эмигрант, но все-таки московит, все свое принес с собой. Где ж у него дом? Кто-то говорил мне... Где-то на окраине. В Утехе, что ли? Живет со старухой-матерью и младшей сестрой, старой девой. Не хватает лишь Ноны, сиречь Клото.
В детстве отец несколько раз брал Марка с собой, когда заходил в гости к Тарле, жившему в то время в нескольких шагах от ратуши в тесной съемной квартире. Что у них были за разговоры, Марк не помнил, да и не знал он тогда, в свои пять-шесть лет, кем был этот худощавый светловолосый человек с внимательными серыми глазами и подвижными морщинами на лбу, ровесник его отца, в доме которого всегда пахло по-особенному, должно быть трубочным сладковатым табаком, и где так заманчиво высились до самого потолка стеклянные книжные шкафы. Пока отец негромко беседовал с ним в небольшой гостиной (три окна, балкон с голубями), служившей хозяину вместе кабинетом и столовой, пока они выпивали по рюмке крепкой «лозы» с крошечными ореховыми кексами, зовущимися в Запредельске «шишками», и листали журналы, иногда читая что-нибудь из них вслух, или играли в быстрые шахматы с часами, азартно хлопая по медной кнопке, выстреливавшей кнопку противника, Марк слонялся по комнате, украдкой разглядывая фотокарточки на стене, или тискал теплую, покорную кошку, приходившую из прихожей, или скромно сидел в углу на стуле, разглядывая подаренную ему игрушку — циркового гуттаперчевого акробата в синем трико или настоящий, на шнурке, боцманский свисток, в который отчаянно хотелось дунуть. Эти редкие и недолгие посиделки почти совсем стерлись у него из памяти, но когда много лет спустя он случайно прочитал в газете стихи Тарле, где была примечательная опечатка и такие строки:
