— Итак, господа гимназисты, прошу внимания. Вернувшись в лагерь странников в Лусту, Маттео... — с искренним подъемом продолжил бедный честный учитель, но в ту же минуту, к счастью, грянул спасительный звонок, а на следующий день Марк прогулял урок
3
Марк Нечет сидел в пустой лодке на каменистом берегу среди зарослей высокого камыша. Одинокий, одиноко-задумчивый, задумчиво-неподвижный. Roseau pensant[11]. А что если я умру, расчесав ногтями вот эту крошечную везикулу на руке? Как Скрябин, соскребший на губе прыщик. Он сдавил двумя пальцами матовый пузырек на кисти левой руки, выжав из него каплю мутноватой, как будто мыльной жидкости. Вода, немного жира, чуть-чуть соли — и вся моя родословная от странной рыбы в доисторическом море до короля Марка и далее, со сведениями обо всех его шалостях на стороне и последующими хворями, бережно сохраненными и переданными потомкам в излечение и назидание.
Как это обычно бывало на островах Каскада поздней осенью — днем еще проглядывало теплое солнце, но уже дул пронизывающий северный ветер и то и дело срывался мелкий дождь. Он поглубже натянул на уши синюю фуражку (буссоль и парящий стилизованный альбатрос на значке) и откинулся на лавку. Минуты существования — если это тоскливое круговое ширяние мысли можно назвать мышлением. Но какой ветер! Quel vent! — как воскликнул король на эшафоте. Ни о чем нельзя думать, когда так холодно. Не случайно Декарт сочинил свою загадку про «cogito», забравшись в печку: рассуждение по методу Диогена Синопского, мнимого бочкозатворника. Это как ореховая скорлупа Гамлета. Тоска по утробе. По совершенному покою свернувшегося в клубок лобастого младенца-философа: ах, отстаньте, не мешайте мне пророчески дремать. Но вот вопрос: подразумевает ли это «cogito», что «существование» имеет несколько различных порядков, с каждым новым все существенней? Ведь можно мыслить кое-как, как я теперь, а можно... И что вот этот камыш не существует сам по себе, то есть без моего осознания его, как и никогда ни о чем отвлеченном не думающий мясник в соседней с домом лавке? Седые усы, розовая плешь. «Извольте, юноша, полфунта ветчины, фунт сырокопченой. Две марки с вас. Поищите без сдачи. Вам понравилось вчерашнее шествие? Эх, как духовой оркестр наяривал — просто прелесть! Всю душу перевернули, сукины дети».
Над ним проходили несуществующие тучи — несомые ветром в темную часть неба, туда, за Змеиный. На дне призрачной лодки под его башмаками хлюпала вода. В камышах копошилась невидимая чомга — в сущности, столь же эфемерная, как эти мои покрасневшие от холода руки, эти костлявые колени, обтянутые сырым сукном. Хорошо бы развести костер где-нибудь в боскете — да спичек нет. Надо всегда иметь при себе, ad omnes casus[12]. Как в тот раз (он перемигнул, оттого что на веко упала дождевая капля), когда поэт Тарле попросил огня, а у меня не оказалось, и разговора не вышло. Он все теребил холостую папиросу, искательно озираясь по сторонам. Всего месяц, как похоронил жену, бедняга. Но можно ли было предвидеть, что он так разволнуется после выступления? Можно. Предвидение как признак хороших манер. Доклад. Двадцать минут. Он на всякий случай пошарил рукой в кармане куртки. Там нашлись: семейка ключей на общем кольце — два больших от парадного и один совсем маленький, от почтового ящика; кроме того: вырванная «с мясом» манжетная пуговица (на прошлой неделе во время шутливой коридорной потасовки с Лунцем), надорванный билет на давно и бесславно прошедшую гребную гонку на «Кубок Декана», его собственная измятая визитная карточка («Марк Нечет. Collegien»[13]), на обороте которой химическим карандашом был записан адрес дантиста («переулок Печатников, 15»), несколько сморщенных ягод шиповника и медная скрепка в кучке хлебных крошек — кормить голубей на площади. Он пошарил в другом кармане. Там нашелся давнишний надкушенный сухарь. Что ж, и на том спасибо. Наш климат, сударь, может вам показаться чересчур суровым, зато он как нельзя лучше располагает к сытному обеду. Перевод с французского. Сухарь оказался несъедобным. Ничего — опустим его в речную водицу,
