— Меня просили прийти одного.
— Ты пошел туда вслепую!
— Вслепую?
— И может, испортил кому-нибудь игру.
— Кому-нибудь, кто знал, что он делает?
— Ну да! Боже мой! Не пойму, почему меня это так бесит. Видимо, воспоминания опять одолевают, вот я и злюсь. Извини, Клем.
— Не переживай, — сказал Клем.
Он упомянул поездку в Тервурен, но не рассказал о своем возвращении, и уж тем более — о ночной прогулке по квартире. Ему не хотелось выслушивать умные рассуждения о том, что Лоренсия Карамера как-то уж слишком скоро, слишком легко увлеклась им; о том, что, переспав с ней, он окончательно скомпрометировал свою объективность как свидетеля. Что же касается постояльца — да ему бы даже не удалось убедить Сильвермена, что там вообще кто-то был. Старик в кафе был Сильвестром Рузинданой: для подтверждения этого ему не нужны были другие свидетели. Но что касается человека в квартире… Тогда ему казалось, что он знал наверняка, был настолько уверен, что даже не остался расспрашивать Лоренсию (упущение, в котором ему меньше всего хотелось сознаваться).
Он боялся, что вынудит ее лгать, боялся увидеть на свежем со сна лице страх или стыд. Или триумф. Или презрение. К рассвету он сумел наконец встряхнуться: положил нож на полку, выудил из спальни свои вещи, оделся и пошел в гостиницу. Ступая по блестящим от воды, свежевымытым тротуарам, он пытался понять, зачем она пошла на такой риск; хотелось надеяться, что хотя бы немного причиной этому был он сам.
Переваривая новости, размышляя над услышанным, Сильвермен хмыкал неразборчиво. Раздражение его прошло. Обдумывая, он бормотал, и на голову Клема с кончика парящей в двадцати тысячах миль над ним спутниковой антенны падали, как капли с лесной ветки после дождя, слова — Надежда, Искренность, Сближение, Красота. Потом, со спазмой в горле, вырвалась фраза:
— Ну почему люди никак не могут принять друг друга!
— Как поживает Шелли-Анн? — спросил Клем.
— Шелли-Анн?
Сильвермен сообщил, что, по словам жены, во время звонка Клем был абсолютно не в себе. «Очень здорово на бровях», — сказала она. Пришлось признаться, что он действительно даже не помнит, о чем они разговаривали, однако помнит, что она ему понравилась.
— Мне тоже, — сказал Сильвермен. — Я не сдаюсь. Мне еще здесь нужно кое-что доделать, а потом…
— Ты — про людей на вокзале? Что с ними сталось?
— Они уже выбрались на поверхность. У всех дела будут рассматриваться через пару недель, и решение ожидается положительное. Мальчик получает медицинскую помощь, бесплатно. Я понемножку учу их английскому и знакомлю с достопримечательностями моей родины.
— Ниагарой?
— Да, мы уже ездили на водопад, они чуть с ума не сошли от удовольствия. А сейчас ты будешь смеяться — я решил открыть здесь офис, присмотрел уже домик в Капустном Городе[59]. Собираюсь назвать его в честь Мэгги Петерсон, что ты об этом думаешь?
Клем сказал, что одобряет.
— Не очень я размахнулся?
— Думаю, в самый раз.
— Уже есть заинтересованные лица. Мы даже финансирование получим.
— Я очень рад.
— Давай теперь покончим с прошлым, ладно? Хорошо, что ты попытался что-то сделать в бельгийских джунглях, но давай оставим продолжение трибуналу.
— Я так и собираюсь.
— Все кончено, Клем.
— Я знаю.
— Тогда стряхни пыль с объектива!
— Стряхну.
— В мире еще столько дел. Я именно это понял.
— Точно.
— Для нас то — кончено.
— Я знаю.
— Кончено.
— Кончено.
— Кончено навсегда.
В октябре Клэр вернулась в университет. «Я буду работать только несколько часов, — объясняла она в присланном Клему в середине месяца письме, — Только чтобы держаться в курсе, не терять нить, чувствовать свою полезность». Она писала, что у нее все еще случаются тяжелые дни, ночи, а главное — еще не покидает опасение, что болезнь может опять накрыть ее с головой; но она справляется, а это самое главное — не поддаваться. «Большое спасибо тебе за помощь, — писала она, — ты — такой внимательный братишка, такой верный друг. Спасибо за твою доброту, я никогда этого не забуду. Что ты собираешься делать на Рождество? Есть какие-нибудь планы?» И, торопливо, в примечании: «Финола посылает привет».
