Потом Лиам–Пат несколько недель подряд не виделся с Фини. Одну из комнат в доме, где он обитал, сняли опять, но только на выходные, а затем он вроде бы вновь остался один. Как то в пятницу, обозвав Рафферти и Нунана сачками, Хакстер отдал им их документы.
— А ты, если хочешь, оставайся, — бросил он Лиаму–Пату, и Лиам–Пат понял, что бригадир не хочет, чтобы он ушел — ему нужен козел отпущения. Но без друзей ему стало одиноко, его снедала горькая обида, нараставшая из за вечных попреков.
— Пожалуй, я все же вернусь, — сказал он Фини, столкнувшись с ним как то вечером у пивной.
Раньше, когда Фини рассказывал о том случае в прачечной самообслуживания или о тарелках, которые моют дважды, Лиам–Пат думал, что Фини чересчур обидчив; теперь же не исключал, что все именно так и обстоит. Скажем, регулярно покупаешь пачку сигарет у одной и той же продавщицы, а она с тобой минуты лишней не задержится, хотя ты и вчера в ту лавчонку заходил. В этом городе если и есть что хорошее, так только пивные; там можно встретиться с земляками, обменяться шутками, позубоскалить немного, а если не возбраняется, то и песню хором спеть. Но вечер проходит, и ты снова остаешься один–одинешенек.
— Почему же ты хочешь вернуться?
— Здешнее житье не по мне.
— Я тебя понимаю. Я и сам частенько об этом подумывал.
— Разве это жизнь для парня?
— Выкурили они тебя все таки. Восемь веков изводили нас и опять взялись за свое.
— Он обозвал мою маму шлюхой.
Да Хакстер в подметки не годится миссис Броган, заявил Фини. Он уже такого здесь нагляделся.
— Все они одинаковы, — подытожил он.
— Я только доработаю несколько недель, пока мы не закончим объект.
— И к Рождеству будешь дома.
— Ага, обязательно.
Они медленно побрели по улице; из пивных выходили последние посетители, ночь была сырая и холодная. Под перегоревшим фонарем, где сгустилась тьма, Фини приостановился.
— У мистера Мактая к тебе дельце есть, — тихо произнес он.
Лиам–Пат было подумал, что это снова совет насчет бегов, но Фини сказал «нет» и молча двинулся дальше; значит, другая работа, другой бригадир, решил про себя Лиам–Пат. И стал размышлять об этом. Главное зло здесь — это, конечно, Хакстер, но дело не только в Хакстере. Лиам–Пат скучает по своему кварталу, по городку, где принято здороваться с каждым встречным. Со дня приезда сюда он питается как попало, завтракает и обедает купленными накануне бутербродами, вечером котлета с картошкой, по воскресеньям — столовая «У Боба». Раньше то он и думать об этом не думал — что он будет есть, как будет проводить воскресенья. Не раз на обедне он замечал симпатичную девушку с неброским приятным лицом и стянутыми на затылке волосами. Несколько недель назад он как то после мессы подошел к ней, но она, ни слова не говоря, повернулась к нему спиной.
— Не надо мне другой работы, — сказал он.
— Ясное дело, не надо, Лиам–Пат. После всех этих издевательств.
— Но ты, кажется, говорил, что мистер Мактай…
— А–а, вон ты о чем. Нет–нет, мистер Мактай только вспомнил те времена, когда вы с Десси Когланом разносили журнальчики.
Они по–прежнему брели неторопливо — темп задавал Фини.
— Мы ж тогда были несмышленыши, — отозвался Лиам–Пат, немало удивленный поворотом разговора.
— Все равно было ясно, с кем вы.
Этого Лиам–Пат не понял. Он никак не мог уразуметь, почему речь зашла о том, как они с Десси Когланом, тогда еще ученики католической школы, совали журнал, отстаивавший независимость Ольстера, в окрестные почтовые ящики. Они занимались этим только с наступлением темноты, чтобы их никто не увидел.
— Нелегальное же издание, — пояснял Десси; пару раз он упомянул Майкла Коллинза .
— Мистер Мактай мне тут кое что сообщил.
— Мы к нему зайдем?
— Ага, он нас пивком угостит.
— Мы просто разыгрывали из себя взрослых парней, когда разносили те журнальчики.
— Кому надо, помнят, что вы их разносили.
Лиам–Пат понятия не имел, откуда брались журнальчики. «У знакомых ребят беру», — бросил однажды Десси Коглан, но скорее всего — у парикмахера, престарелого Гохана, который в 1921 году потерял четыре пальца на левой руке. Лиам–Пат не раз видел, как Десси выходит из парикмахерской Гохана или же болтает с ним в дверях возле красно–белого столбика — символа цирюльни. Несмотря на беспалую руку, Гохан по–прежнему мог побрить и постричь любого.
