И начались выступления. Я их почти не слышал, оглох я от позора, Аннушка, глупая женщина, зачем она меня защищала, только хуже, все возбудились и желали крови. Когда поток обвинений в сторону предателей стал иссякать, напряжение немного спало, слово взяла Оксанка, староста класса, мой вечный враг, красивая и злющая, гордо вскинула голову и начала речь. Все приутихли, а я зажмурился — терпеть унижения больше не было сил.
— Ребята! — звонкий Оксанкин голос заполнил помещение, отразился от пыльных окон и обрушился на наши головы, — о чьем предательстве мы сейчас говорим? Мы все обвиняем Сережу Лужина, а он ведь не предатель! Он сразу сказал, что не уйдет. И не ушел! Он свое слово держит. Он не скрывался, не побоялся нашего презрения. Я считаю, что он поступил честно! Кто с этим согласен?
Одноклассники мои не верили ушам, я сам не верил, но что-то неуловимо изменилось в атмосфере, повеяло облегчением и амнистией.
— Я спрашиваю, кто согласен, что Сергея нельзя обвинять в предательстве?
— Я согласна! — Наташка вскочила с места и, наверняка покраснела, как всегда краснеет, волнуясь. Я не видел этого, но знал точно, — он не предатель! Все на него напали, а он честно поступил с нами. Каждый мог не пойти, но побоялись обвинений в трусости, как стадо… Стадо и есть!
— А между прочим, — лениво протянул Толстый, — Славка нас не предупреждал, что пойдет за книгой…
— Я предупреждал!
— Кого ты предупреждал? А? Кто это помнит? — насмешливый голос Толстого доносился с задней парты.
— Не предупреждал! Точно! Не предупреждал! Не было такого!
— А я помню, как все было, — продолжал Толстый, — мы за угол завернули, рррраз, а Славика уже нет! А Серегу не трогайте — он нас не обманывал. Предатель — Славик.
— Правильно! Мы еще удивились, думали, отстал! Не ходил он за книгой! Он сбежал! Сбежал!
— А еще я вам скажу, кто сдал нас, что мы в кино ушли, — Толстый сделал театральную паузу, — Сказать?
— КТОООО? — ухнул класс.
— Стаднюк сдал.
— Откуда знаешь? Чего врешь? Не может быть!!!
— Борьку встретил возле школы, он хотел на собрание прийти, но, потом передумал. Не стал обстановку накалять. Так вот, он у Сереги спросил, куда все подевались, а Серега говорит — «Не знаю, сам опоздал, наверное, где-то здесь шляются, по территории». А Славка орет — «В кино они смотались!» Вот такие дела. Ни кто его не ловил. Сам пришел и сдал нас с потрохами.
Аннушка давно потеряла контроль над ходом собрания. А после выступления Толстого ей оставалось только наблюдать. Славка убежал из школы и неделю не появлялся, потом принес справку из поликлиники, его не трогали, просто перестали замечать. Благодаря поддержки девчонок, я на некоторое время стал звездой. Еще бы — невинно оклеветанный, а потом реабилитированный. Таких любят. Всем сбежавшим снизили в этой четверти оценку по поведению на один балл. Мне, как ни странно, тоже.
— Ну что скажешь, Моня? — во время рассказа я выкурил несколько сигарет и наломал зубочисток, сложив их останки горкой на скатерти.
— Надо было оставаться с коллективом, — равнодушно произнес Моня, сморкаясь в синий носовой платок, — нельзя выпадать из обоймы.
— Вот как? — на эту историю все реагировали по-разному. Такая реакция была впервые — или Моня был совершенно равнодушным человеком, или пытался мне показать, что команда для него выше личных интересов, надеясь на мою дальнейшую протекцию. «Вот тупая скотина… или мудак?» — тест не сработал, я не добавил к его портрету ни одного штриха.
Разговор умер, повисла странная пауза, я был немного растерян, а Моня явно начинал скучать. Разряжая обстановку, на столе завибрировал телефон и, на экране высветился номер Шефа.
— Да, — ответил я свежим бодрым голосом.
— Сергей, ты где находишься? — ни предисловий, ни приветствий.
— В кафе, рядом со штабом.
— Выходи на перекресток, я там через тридцать секунд буду. Пройдемся, надо поговорить.
— Понял. Сейчас буду.
— Шеф? — у Мони были круглые и умоляющие глаза.
— Да, Шеф. Я убежал. Он меня ждет. Рассчитайся, деньги отдам. Все.
— Не забудь…
— Не забуду. Все. Перезвоню.
Я шел по улице рядом с Шефом, склонившим голову, слегка вниз и набок, наблюдающим за траекторией движения своих дорогих туфель, завороженного чем-то далеким от меня, руки в карманах неприметной, но дорогой куртки. Зима потеплела, распахнула людям дубленки, сняла шапки, солнце выпило лужи талого снега. Прохожие узнавали Шефа, посматривали на меня заинтересованно, что доставляло мне некоторое удовольствие.
