Всю свою взрослую жизнь Джим провел в неком заведении, где его никто не любил и не заботился о нем. Год проходил за годом, и они были так похожи, что ему порой даже вспомнить не удавалось, чем один год отличался от другого. После лечения у него иногда выпадали из памяти целые дни, а время он стал воспринимать как некий набор не связанных между собой пустых промежутков. Иногда ему приходилось спрашивать у сиделки, что он сегодня ел и ходил ли на прогулку. Когда он жаловался на провалы в памяти, доктора уверяли, что это всего лишь последствия депрессии. На самом деле он обнаружил: ему было бы легче вообще обо всем забыть.
И все же это было ужасно – в последний раз, навсегда, покинуть «Бесли Хилл». И ужасно было видеть, как других обитателей лечебницы разбирают по домам родственники, как, подхватив их пальто и чемоданы, сажают их в легковые автомобили или в микроавтобусы. Некоторые пациенты плакали, а один даже попытался сбежать через пустошь. Им не хотелось возвращаться к тем, кто когда-то постарался начисто о них забыть. Им не хотелось переселяться в хостел или в приют. Когда была произведена оценка доставшегося Джиму имущества, о нем позаботились сотрудники социальной службы, а одна из них даже подыскала ему работу в супермаркете. Она оказалась приятельницей мистера Мида, с которым они вместе играли в любительском театре. В конце концов, сказала она, Джим вполне может жить в своем домике на колесах. А потом, если захочет, и мобильный телефон себе заведет, и новых друзей. Будет им звонить или посылать SMS, будет с ними встречаться.
– Но я боюсь заводить друзей, – сказал ей Джим. – Я же не такой, как все нормальные люди. И я просто не знаю, что мне делать.
Она улыбнулась, но не стала дружески касаться его плеча, а просто положила руки на стол рядом с его руками.
– Никто не знает, что значит быть нормальным, Джим. Все мы только стараемся быть такими. Порой об этом даже задумываться некогда, а порой кажется, будто ты тщетно пытаешься догнать автобус, который уже полулицы проехал. Но ты учти, Джим: еще не поздно. Тебе всего пятьдесят. Ты еще можешь начать все сначала.
* * *
В следующий раз столкнувшись с Айлин, Джим старательно отводит взгляд и пытается обойти ее стороной, но она останавливается и окликает его:
– Привет, Джим. Как дела? Смотри, осторожней. – В вытянутой руке у нее тарелка с сэндвичем для какого-то посетителя.
Ее вопросы просты и понятны, но Джим тем не менее ответить не может. Потупившись, он изучает носки своих ботинок. Они длинные и узкие. Слишком короткие брюки не закрывают лодыжек. В течение всех тех лет, что минули со времен его детства, его тело упрямо стремилось вширь и ввысь, не помещаясь в тех костюмах и на тех стульях, которые были предназначены для других тел. И теперь Джим всегда покупает ботинки и кроссовки на размер больше, чем ему нужно, опасаясь, что тело снова сыграет с ним шутку и за ночь вырастет еще на добрый дюйм.
Джим продолжает упорно смотреть на носки ботинок, словно они необычайно интересны, и думает: «Сколько еще я смогу вот так продержаться? Скоро ли Айлин это надоест и она пойдет дальше?»
– Ты от меня не шарахайся, – говорит Айлин.
Даже не глядя на нее, он хорошо знает, в какой позе она стоит перед ним – одной рукой подбоченилась, во второй держит тарелку, широко расставленные ноги попирают землю. Нет, это молчание просто невыносимо!
– Ладно, еще увидимся, – наконец говорит Айлин и уже готова уйти, но тут Джим поднимает голову. Это ужасно трудно – посмотреть ей прямо в глаза, но ему хочется, чтобы она поняла… А что поняла? Он пытается улыбнуться. У Айлин на тарелке «сезонный» сэндвич, у Джима в руках антибактериальный аэрозоль. Так что не с чего ему так уж особенно улыбаться. Ему просто нужно слегка размять мышцы лица. Просто нужно, чтобы она поняла. Хотя ему и самому по-прежнему не ясно, что именно он хочет дать ей понять. Больше всего его улыбка похожа на бессмысленное махание флажком. Или на попытку рассеять кромешную тьму светом карманного фонарика. Скорее всего, ему хочется просто сказать ей: «Вот он я. Вот она ты». Только и всего.
