А Дайана нервничала и весь вечер рылась в медицинских книжках, которые притащила из библиотеки. На следующее утро Беверли позвонила и сообщила новость: врачи надели на ногу Джини какой-то жесткий «панцирь» на застежках.
Когда Байрон перечислил все эти факты, Джеймс отреагировал одной-единственной фразой:
– Ситуация действительно очень серьезная.
– Да знаю я! – сердито прошипел Байрон, слушая, как мать наверху нервно ходит по комнате. Она, похоже, никак не могла успокоиться после звонка Беверли, он даже не стал спрашивать, можно ли ему воспользоваться телефоном, не желая ее тревожить.
Джеймс огорченно вздохнул:
– Жаль, что я сам не могу осмотреть ногу этой Джини и убедиться, насколько правдивы их новые заявления о развитии ее болезни.
* * *
Остаток недели Джини и ее мать провели в Кренхем-хаусе. Джини сидела на одеяле, расстеленном в тени фруктовых деревьев, получив в свое полное распоряжение все раскраски Люси и всех ее кукол. Байрон просто не мог на это спокойно смотреть. Каждый раз, поняв, что ему неизбежно придется пройти мимо Джини, он начинал старательно выбирать кружной путь. Люси завязала себе коленку носовым платком и заявила, что хочет получить назад хотя бы свой стульчик на колесиках, потому что он ей самой нужен. Она даже заплакала.
– Будем говорить начистоту, Дайана, – вещала Беверли, сидя на террасе. – Ты своей машиной нанесла ущерб моей дочерни, а потом просто взяла и уехала. И целый месяц даже себе не желала признаться в том, что натворила. В результате моя дочь не может ходить. Она теперь хромая, это ты понимаешь? Вот к чему все это привело. – Впервые Беверли угрожала Дайане, хотя и теперь еще старалась скрыть свои угрозы. Она обвиняла Дайану, но так мягко, без крика, почти с изумлением, и так растерянно перебирала пуговицы на блузке, так что это звучало скорее как извинение. – Возможно, придется все-таки подключить к этому делу полицию. И взять адвоката. Ты же сама должна понимать.
– Адвоката? – переспросила Дайана, и голос ее прозвучал как-то чересчур пронзительно.
– Я, конечно, не хотела бы доводить дело до крайности. Все-таки ты моя лучшая подруга! Однако мне придется хорошенько подумать. И постараться быть практичной. Я просто вынуждена!
– Конечно, конечно, – тут же мужественно поддержала ее Дайана.
– Ты моя лучшая подруга, но Джини – моя дочь! И ты на моем месте сделала бы то же самое. Ты тоже мать. И для тебя твои дети тоже на первом месте.
– Но неужели так обязательно вмешивать в это дело полицию? И адвокатов?
– Я все думаю о твоем Сеймуре. Когда ты ему об этом расскажешь, он, возможно, захочет сделать все, как полагается.
Байрон видел, что мать колеблется: она явно была не уверена, что стоит высказывать вслух то, что вертится у нее в голове.
– Честно говоря, я не думаю, что стоит что-то рассказывать Сеймуру, – сказала она.
* * *
Рабские попытки Дайаны избежать признания в содеянном привели к тому, что она в последнее время стала поистине безупречной – более подтянутой и стройной, дом стала вести аккуратней, а все дела делать быстрее. На кухне она теперь делала влажную уборку столько раз, сколько раз дети туда заходили, даже если они забегали всего на минутку, чтобы выпить стакан «Санквик». Однако подобная безупречность даром не дается. Постоянное напряжение вскоре начало сказываться, и теперь Дайана часто не слышала того, что ей говорят, или же слышала что-то совсем не то. А еще она начала оставлять себе записки. Эти записки на страничках, вырванных из записной книжки, появлялись повсюду – на кухонном столе, в ванной, под ночником в спальне. И это были не просто списки срочных дел, или продуктов, которые нужно купить, или людей, которым нужно непременно позвонить, теперь туда попадали вещи «фундаментальные», те, которые все делают почти машинально. Так, среди напоминаний типа «купить жидкий крем для лица» или «пришить синюю пуговицу к кардигану Люси» попадались и такие: «приготовить обед», «почистить зубы».
И по какой-то причине каждый день – даже если Дайана правильно воспринимала все сказанное и, как прежде, готовила детям «здоровый завтрак», а также стирала и гладила их одежду, – стоило им сесть в машину, непременно наступал такой момент, когда всем ее правильным поступкам наступал конец. Она вообще была уверена, что с того дня, когда она сбила ребенка и не остановила машину, и началась ее неправильная жизнь. И теперь, что бы она ни делала, стремясь искупить вину, этого никогда не будет достаточно, потому своим поступком она как бы привела в движение Беверли, у которой была совсем иная траектория движения. Так что свои действия обе женщины совершали в разное время и в разных местах.
