– Если тебе не хочется разговаривать, Джим, ничего страшного, не беспокойся: я сама буду говорить. И тогда попробуй-ка меня остановить. Так что можешь молчать сколько угодно, я это запросто выдержу. – Она смеется, потом спрашивает: – А почему ты на мои звонки не отвечал? Я столько раз звонила в супермаркет и просила передать тебе, чтобы ты непременно перезвонил. Разве тебе ничего не передавали?
И он снова молча качает головой. Айлин, сильно волнуясь, спрашивает:
– Так, значит, это моих рук дело? – Она останавливается, указывает на загипсованную ногу Джима и вопросительно, не моргая, смотрит ему прямо в глаза.
Джим пытается сказать, что это был просто несчастный случай, но не может выговорить даже первый слог.
– Вот дерьмо, черт меня побери! – Видно, что Айлин страшно расстроена.
– Пожалуйста, не надо так огорчаться! – неожиданно легко произносит Джим.
– Но почему ж ты мне сразу не сказал? Кстати, если хочешь, можешь запросто подать на меня в суд. Люди только и делают, что судятся друг с другом. Дети судятся со своими распроклятыми родителями и наоборот. Хотя особенно много ты с меня не возьмешь – разве что эту машину да вонючий телик.
Джим не совсем понимает, шутит она или говорит серьезно. Он пытается вернуться к тому, что хотел бы сам сказать ей. Но чем больше она говорит, тем трудней ему вспомнить, что именно он хотел ей сказать.
– Ты мог бы, по крайней мере, на меня в полицию заявить. Почему же ты ничего такого не сделал?
Она смотрит на него и ждет ответа, она просто глаз с него не сводит, а он то открывает, то закрывает рот, пытаясь что-то сказать, но выходят лишь какие-то негромкие, успокаивающие звуки, но даже в этих невнятных звуках сквозит такое напряжение, что их больно слышать.
– Тебе не обязательно объяснять мне все это прямо сейчас, – говорит Айлин. – Сейчас мы можем и о чем-нибудь другом поговорить.
Ветер дует с такой силой, что задирает ветви деревья, точно подол платья. Джим рассказывает Айлин о деревьях, говорит, как какое из них называется. Айлин, подняв воротник, прячет уши от ветра, так что Джиму порой приходится кричать.
– Это ясень. Видишь, какая у него серебристая кора? А шишечки черные. Ясень всегда можно отличить от других деревьев – у него концы молодых побегов только вверх смотрят. Иногда старые шишки в таком количестве свисают с веток, что становятся похожи на бусы. – Джим наклоняет ветку и показывает Айлин молодые побеги и старые почерневшие шишечки. Сейчас он почти совсем не заикается.
Когда он смотрит на Айлин, ее улыбка сразу становится шире, но на щеках над приподнятыми в улыбке уголками рта расплываются два красных нервных пятна, ярких, как сок клубники. Она радостно смеется, словно Джим только что вручил ей подарок, и говорит:
– Представляешь, я ведь совсем ничего о деревьях не знала! – Она смущенно умолкает и лишь иногда украдкой посматривает на Джима, и ее нервный румянец разгорается все ярче. Лишь когда они снова возвращаются к машине и усаживаются, Айлин говорит: – Слушай, Джим, ведь ты же в полном порядке! Зачем же тебя так долго в «Бесли Хилл» держали?
И тут Джима начинает бить такая дрожь, что он бы, наверное, упал, если б не сидел. Это тот самый вопрос, ответ на который он и сам больше всего хотел бы получить. И в этом ответе было бы заключено все, что Айлин нужно знать о нем. Он видит себя совсем молодым, в гневе выкрикивающим что-то констеблю и в бессильном бешенстве лупящим кулаком по стене. А потом видит себя не в своей одежде, а в чем-то с чужого плеча. И окно, забранное решеткой. А за окном – пустошь. И над пустошью – небо…
– Я совершил ошибку, – говорит он.
– Мы все совершаем ошибки.
Но Джим уверенно продолжает:
– Нас было двое. Много лет назад. Мы всегда были вместе – я и мой друг. Но потом что-то случилось. Что-то ужасное. По моей вине. Да, все это случилось по моей вине… – продолжать он не в силах.
Когда Айлин понимает, что это, видимо, все, что больше Джим ничего сказать не сможет, она обхватывает себя руками, протяжно вздыхает и говорит сочувственно:
– Мне очень жаль, что у тебя с другом так вышло. Ты теперь-то с ним видишься?
