Джеймс пошевелил концом биты в траве у своих ног и пояснил:
– Просто проверяю, легко ли я могу удваивать числа. Так, на всякий случай. Для безопасности.
– На какой случай? – Байрон судорожно сглотнул. – Что значит «для безопасности»? – Джеймс никогда раньше так не говорил. Это было совершенно на него не похоже.
– Ну, это все равно что успеть добежать до своей спальни, пока в туалете еще не перестала шуметь вода. И сказать себе: если я этого не сделаю, все может пойти не так.
– Но где же тут логика, Джеймс!
– На самом деле все очень даже логично, Байрон. Я не оставляю места случайностям. Напряжение и так нарастает из-за этих экзаменов на стипендию. Иногда я даже начинаю искать четверной клеверный листик. А теперь еще и «счастливым» жуком обзавелся. – Джеймс вытащил из кармана что-то, неярко блеснувшее у него между пальцами. Это был искусно сделанный из потемневшей бронзы жук-бронзовик со сложенными крыльями – весьма изящная вещица размером с большой палец Байрона и в точности повторявшая облик настоящей бронзовки. Жук мог также служить брелком для ключей, поскольку к нему была приделана серебряная петелька.
– А я и не знал, что у тебя есть такой чудесный амулет, – сказал Байрон.
– Это тетя прислала. Из Африки. Я не могу позволить себе никаких дурацких ошибок перед самым экзаменом.
У Байрона вдруг как-то странно защипало в носу в районе переносицы, и он, к своему стыду, понял, что сейчас расплачется. Но тут на крикетном поле заорали: «Аут!», послышались аплодисменты, и Джеймс встал.
– Моя очередь бить, – сказал он. Спортивные игры давались ему хуже всего. Байрон старался не упоминать об этом, но прекрасно знал, что Джеймс всегда закрывает глаза, когда в его сторону летит мяч. – Мне надо идти.
– Ты видел? Сe matin[9]?
– Что я должен был видеть, Байрон?
– Те две секунды? Их ведь сегодня прибавили! В четверть девятого.
Возникла крошечная пауза, во время которой ничего не произошло, хотя Байрон ждал, что Джеймс Лоу хоть что-нибудь на это скажет, но Джеймс Лоу не сказал ни слова. Он просто очень внимательно посмотрел на сидящего Байрона, и лицо его побледнело настолько, что стало каким-то восковым, в руке он по-прежнему крепко сжимал своего жука. Солнце было прямо у него за спиной, и Байрону приходилось щуриться, чтобы разглядеть его лицо. Уши Джеймса на солнце просвечивали красным, точно вареные креветки.
– Ты уверен? – спросил, наконец, Джеймс.
– Да. Я сам видел, как секундная стрелка у меня на часах двинулась назад. А потом, когда я снова посмотрел на часы, они уже шли, как обычно. Это совершенно точно было сегодня.
– А в «Таймс» об этом ничего не писали.
– И по телевизору тоже ничего не говорили. Я вчера вечером весь выпуск новостей посмотрел, но никто об этом даже не упомянул.
Джеймс посмотрел на свои наручные часы. Часы были швейцарские, на широком кожаном ремешке, раньше эти часы принадлежали его отцу. Там было окошечко, но в нем выскакивало только сегодняшнее число, а не минуты и секунды.
– Ты уверен? Ты действительно уверен, что видел это?
– Действительно.
– Но почему же тогда… Почему решили прибавить эти секунды, никому не сообщив?
Байрон поморщился, стараясь не расплакаться:
– Не знаю. – «Жаль, – думал он, – что у меня нет такого «счастливого» жука. Жаль, что у меня нет тети, которая могла бы прислать мне из Африки такой талисман».
– Ты что? У тебя все в порядке? – вдруг спросил Джеймс.
Байрон так энергично закивал, что, казалось, даже глазные яблоки подпрыгнули у него внутри черепа. И поторопил друга:
– Depechez-vous. Les autres[10] ждут.
Джеймс тяжко вздохнул и пошел отбивать мяч. Потом побежал, высоко поднимая колени, его плечи и локти работали, точно поршни, то поднимаясь, то опускаясь. И Байрон вдруг подумал: если он будет бежать с такой скоростью, то выдохнется раньше, чем доберется до черты. На всякий случай он незаметно вытер глаза, но на него вроде бы никто не смотрел, потом несколько раз чихнул – пусть те, кто все же что-то заметил, думают, что у него сенная лихорадка или какая-то странная простуда, невесть откуда взявшаяся среди жаркого лета.
