Песоцкий ясно представил себе Донское кладбище, ясный осенний день, похороны премиум-класса, вдову, идущую за медленным катафалком…
Как вдову?
Он открыл глаза. Куском рекламного плаката над ним голубело небо с полоской пальмовой рощи по краю зрачка.
А ведь она может, подумал Песоцкий. Как-то больно быстро нашла тогда Зуева этих добрых молодцев со щитами-мечами в оловянных глазах и перстнями на бывалых пальцах, — в тот полуобморочный год, когда Спасская башня перестала котироваться и к ним пришли «перебивать крышу» чечены.
Без кровушки в тот год все-таки не обошлось. Артхаус не артхаус, а долг масскульту отдай! Да и давно в прошлом был этот «хаус», чего там…
* * *
В середине девяностых, в ту пору еще совсем не лихих, а просто очень веселых, Песоцкий вовсю гулял по буфету. Быстро взлетевший на верхние останкинские этажи, орлиным взором окидывал он страну и задачи, стоящие перед страной!
Никакой «Новой волны» к тому времени уже не было. То есть была, конечно, но эдак с краешку — небольшим ромбиком в схеме работы центрового, всем на зависть, продюсерского центра «Леонардо». Грех было не воспользоваться именем, поклон папе. Логотип забацали наглейший: человек с расставленными руками, вписанный в круг и квадрат, — и скажите еще спасибо, что без портретного сходства!
Друг Демка Гречишин с появлением «Леонардо» стух, надулся, начал разговаривать по останкинским курилкам обиженные разговоры, а потом запил и сорвал проект, который Песоцкий и дал-то ему по старой дружбе... Песоцкий попробовал поговорить с Демкой по-взрослому, но вышла одна досада: тот разволновался и наплел таких обидных глупостей, что их развело насовсем.
Так и осталась «Новая волна» пустым ромбиком с нулевым балансом…
Да не до Демкиных обидок было! Песоцкий решал в ту пору двуединую задачу государственной важности: оттоптать ноги коммунякам на их же засранном ностальгическом поле (об этом по-дружески попросили в Администрации), а заодно, чередой государственных мегапроектов, прикончить конкурентский самострок. Все эти малые кооперативы по варке телевизионной «джинсы» должны были сдохнуть, когда придет фирменный «левайс» от Песоцкого!
Пока он, как дите малое, носился со своими всероссийскими погремушками, Зуева аккуратно переформатировала документы для налоговой («Я займусь этим, Лень?» — «Займись…»). Он даже не понял, о чем речь в бумажках, которые он подписывал на бегу, а когда врубился, выяснилось, что «Леонардо» зарегистрирован на нее. Так проще. Зачем тебе вся эта волокита? И потом: мы же вместе? Вместе?
Что ты спрашиваешь, ответил он, стараясь не скрипеть зубами.
Они были вместе, уже и юридически. Так было удобнее. Чертова ловушка! Единственное, что успел предотвратить Песоцкий, — это детей. Зуева несколько раз порывалась устроить ночь неосторожной романтической любви, но Песоцкий строго следил за личным медикаментом, а потом проблема сошла на «нет» сама собой: все прекратилось. Только ритуальный секс после ссор, мятые постельные флаги капитуляции...
Были ходки налево, скандалы дома и снова ходки, и какие-то промежуточные любовницы, и просто девки по облупленным московским квартирам. «Салоны» это называлось... Салоны, бля... Анна Павловна Шерер! Был скандал в желтой прессе, и жирный говнюк с серьгой, звезда половых полей, трепал его имя — менты слили, разумеется, накрывшие тот салон вместе с сутенершей и группой приезжих масловых-мармеладовых: все было под наблюдением. Пришлось нажимать, подключать верхи… Контроперацией руководила Зуева, и это было противнее всего. Говнюк извинялся двусмысленно, ерничал. В общем, мерзость!
Зуева, каленым железом выжигавшая внешних врагов, дома устроила ему расчетливый тихий ад без права помилования. Давай разойдемся, устало попросил он однажды. Она ответила мгновенно:
— Не советую.
И птичка-Песоцкий понял, что увяз всеми коготками. Он знал, что она не блефует, а к войне был не готов. Какая там война! — ему хотелось забиться в уголок со своими киноигрушками, закрыть глаза, и чтобы никто не трогал…
Все пошло по-старому. Работа, спасавшая от тоски, куцая личная жизнь: какие-то пересыпы на бегу, полромана с одной журналисткой — что-то пригрезилось человеческое, но уже на второй встрече почувствовал Песоцкий привычный холод в сердце.
