Он дождался, пока пройдет электричка на Москву, и только тогда поднялся по раскрошенным ступенькам на перрон. На краю скамейки лежали три белые хризантемы.
Он присел рядом, стараясь успокоиться. Ничего, всякое бывает. Он найдет слова. Все впереди.
— Это тебе, мама. От Марины.
— А где она?
— Она не смогла.
— Да? Мы разговаривали сегодня… Что-то случилось?
— Все хорошо, мама.
Ничего не было хорошо.
Он высидел пару часов и рванул в Москву с покореженным сердцем.
Ее не было на улице Строителей, не было нигде. Вещи были собраны наспех. В инязовской общаге ничего не знали. Ее не было почти трое суток. Он хватал телефонную трубку и клал ее, не разговаривая. Он не понимал, какое число и какой день. Время останавливалось и снова появлялось в окне куском синего неба, углом кирпичного дома…
Потом позвонил женский голос.
— Здравствуйте, Леонард. Это Оля Кузьмина. Вы с Мариной были у меня на дне рождения…
— Да-да.
— Марина у меня. Простите, что я звоню, но ей очень плохо.
Он ехал куда-то за Речной вокзал, ничего не понимая.
Там — понял. Объяснили, как тупому, куря в узкую створку окна.
Марина лежала в кровати, серая, с потрескавшимися губами. Увидев его, начала выть. Кузьмина, мелькнув за спиной, вышла из квартиры.
Слова объяснений не пригодились: нужны были врачи, и срочно. Вернулась тактичная Кузьмина, сварила ему кофе; уговаривала Марину выпить немного бульона. Трясущийся Лёник доставал по цепочке телефоны врачей и звонил, окаменев от ужаса и стыда. «Это моя жена», — ответил он однажды на вопрос из трубки, и тогда Марина закричала: «Нет».
Мотая головой по подушке, четыре раза: нет!
К вечеру удалось договориться с какой-то больницей в Медведкове.
Ночью, с отбитой душой, еле удержавшись от того, чтобы поехать в абортарий и кого-нибудь там убить, он подползал к своей постылой пустой квартире. Мозг, как иглой старого патефона, царапал никчемный вопрос: как Марина оказалась у дверей Семиного дома? Ведь она шла к родителям, — но это же с другого края платформы! Она не могла не помнить, она же приезжала много раз…
Он все понял, проснувшись на рассвете, и вжал лицо в подушку от тоски и одиночества. Просто она хотела пройти еще раз мимо места, где им было хорошо, вот и все...
* * *
— Тай-масса-аж!
Ах, да.
Песоцкий одним махом заглотнул подостывший чай — и побрел на экзекуцию. На середине процесса он заснул, и пока тайка мяла его тело, отсутствовал и не был нигде.
— Гуд мо-онинг!
Тайка смеялась дружелюбно.
Он очнулся, сел. Потом осторожно встал и, пошатываясь на пекле, снова вышел к бару. И что теперь делать? Куда деть тело? В бунгало — и лежать? Посреди VIP-тропиков стоял человек-вопрос.
От стойки бара на Песоцкого глядел поджарый, абсолютно лысый европеец без возраста — тот самый, что рассматривал его давеча из-за конторки. Глаза у незнакомца были водянистые, почти голубые.
— Самое жаркое время здесь — с часа до трех, — сказал незнакомец на хорошем английском. — Потом все снова будет хорошо.
— Все? — усмехнулся Песоцкий.
— Здесь — да, — ответил лысый и подцепил зубочисткой с блюдечка дольку манго.
— Вообще — все? — мизантропически оживился Песоцкий. Он уже двое суток ни с кем не разговаривал ни о чем, кроме чемодана.
— Да. Здесь все хорошо, — даже не улыбнувшись, подтвердил лысый.
— И никто не умирает? — вдруг спросил Песоцкий.
— Ну почему. — Человек быстро заглянул Песоцкому в самые зрачки и чуть дернул бровями. — Пару лет назад как раз умер один. Присаживайтесь, прошу вас.
И он указал на свободное место у стойки.
— Значит, не все хорошо, — мстительно уточнил Песоцкий, устраиваясь на барном стуле. Ядовитый разговор с незнакомцем облегчал душу — хоть какое занятие среди тропиков…
— Все, — настоял лысый. — Тревоги среди отдыхающих мы не допустили: персонал имеет на этот счет твердые инструкции. Никто даже ничего не понял — тут ведь каждый день кто-то приезжает, уезжает… Тело перенесли в рефрижератор — это у нас там, за въездом. Полиция удостоверила естественный характер происшедшего. Мы связались с турфирмой, с посольством… К обеду его уже увезли. Все хорошо.
И лысый положил в рот еще одну дольку манго.
