Гитлер же был снедаем нетерпением. «Мы должны действовать немедленно, — заявил он Дёницу. — В противном случае англосаксы не замедлят нанести нам удар, например, оккупируют аэродромы. Фашистская партия на сегодняшний день пребывает в растерянности, однако, как только мы придем в Италию, воспрянет снова. Она одна-единственная сила, которая готова сражаться на нашей стороне. И потому мы должны ее восстановить. Все доводы в пользу осмотрительности несостоятельны, потому что в этом случае мы рискуем вообще потерять Италию, которая перейдет в руки к англосаксам». Фюрер высокомерно отмел все доводы адмирала, который советовал не спешить с ответным ударом. «Есть вещи, недоступные пониманию солдата, которые понятны лишь тому, в чьих руках политическая власть».
И все же, к великому раздражению Гитлера, и другие высокопоставленные чины, например, Кейтель, также высказали свои сомнения в целесообразности поспешных действий в рамках операции «Штудент» и предлагали постепенное усиление присутствия Германии на Апеннинском полуострове.
Еще больше оригинальных советов Гитлер получил от маршала Альберта Кессельринга, командующего немецкими войсками в Италии. Кессельринг, которого солдаты называли «улыбающийся Альберт», по натуре был оптимист, довольно редкое явление среди генералов. Кроме того, всем была известна его любовь к Италии. Кессельринг имел смелость предположить, что с Бадольо можно взять слово.
«Кессельринг полагает, что нынешнему итальянскому правительству можно доверять, — вспоминал Дёниц, — и поэтому он против всякого вмешательства в дела Италии с нашей стороны». В ответ на такое предложение Гитлер лишь мог закатить глаза. «Кессельринг — неисправимый оптимист, — заявил фюрер парой месяцев ранее. — И мы, скажем так, должны воспринимать этот оптимизм с осторожностью, чтобы он не упустил того момента, когда на место оптимизму должна прийти суровость». По мнению Гитлера, вера Кессельринга в порядочность итальянцев была не чем иным, как невероятной и недопустимо опасной наивностью. Гитлер был неприятно поражен, узнав, что большая часть немецких дипломатов в Риме также были склонны доверять заверениям Бадольо в верности союзу с Германией.
Бесконечные дебаты, что велись в «Волчьем логове» несколько дней после переворота в Риме, сводились к решению одного-единственного вопроса: должна ли Германия на свой страх и риск немедленно предпринять решительные действия против нового правительства Италии, например, ввести в столицу войска и восстановить у власти фашистов, либо занять более осмотрительную, «поживем — увидим» — позицию? Первый вариант, если его успешно воплотить в жизнь, служил залогом того, что итальянцы не перебегут на сторону врага, что, впрочем, само по себе еще не давало никаких гарантий успеха. С другой стороны, если не торопиться, это давало время усилить немецкое присутствие на Апеннинах, что, в свою очередь, увеличивало шансы Гитлера на успех в случае, если Германии придется противостоять объединенным силам Италии и союзников, причем в не столь отдаленном будущем.
Помимо сомнений и тревог в том, что касалось положения на фронтах, у Гитлера имелись и другие причины противодействовать итальянскому перевороту, некоторые вполне очевидные, другие — не очень. Во-первых, переворот представлял для Германии серьезную проблему в том, что касалось его освещения в прессе. Потеря союзника на данном этапе войны могла отрицательно сказаться на общем состоянии немецкого духа. На главного агитатора и пропагандиста рейха Йозефа Геббельса легла непростая задача преподнести озадаченным немцам итальянский переворот в удобоваримом свете. Не зная, что еще предпринять, он решил просто опубликовать сообщение об отставке Муссолини без каких-либо даже смутных намеков на то, какой переполох она вызвала в «Волчьем логове».
Тем не менее круги пошли гораздо дальше, нежели границы рейха. Гитлер опасался, что измена Италии может подтолкнуть к тому же и других союзников Германии, таких, как Румыния и Венгрия. Осмелев, они поспешат спрыгнуть с тонущего корабля стран «оси», чем еще больше ослабят способность рейха вести войну и лишат его доступа к месторождениям полезных ископаемых. «Если Италия рухнет, — писал Мартин Борман в письме супруге 23 июля, то есть за два дня до переворота, — это наверняка будет иметь последствия среди венгров, которые сами по себе вероломны, хорватов, румын и прочих».
