Нарсежак в это время, как ему велел Голицын, дежурил у телефона. Хотя основные аресты уже были произведены, но следствие могло открыть новые имена и подробности, так что он был готов действовать. Звонка все не было. Нарсежак задумчиво листал старую «Ниву» и вдруг обратил внимание, что на дворе темнеет. Он посмотрел на часы и недовольно хмыкнул: где нелегкая носит Давыдова? Но сперва было легкое раздражение, потом же — тревога. Уж слишком приметной личностью был капитан, а ушел он в растрепанных чувствах, не разбирая дороги, и мог напороться как раз на тех людей, чьи имена агент Сенсей ожидал услышать из телефонного наушника.
Старый разведчик выскочил из дома и пробежался по окрестным перекресткам, наскоро опросил городовых. Похожего на Давыдова человека видели идущим к Чистопрудному бульвару. Нарсежак подумал, что капитан наверняка решил взять извозчика — мало было надежды сразу изловить его в узких и горбатых переулках Китай-города, а на Чистопрудном — сколько душе угодно. Однако куда же сумасброда понесло?
Тут только Нарсежак, при всем своем авантюризме человек весьма хладнокровный, понял, что не все способны с ледяным спокойствием отнестись к известию о смерти подруги. Он судил по себе. Даже зная, что у Давыдова нет такого опыта расставаний и потерь, все равно судил по себе и своим знакомым разведчикам.
Федор вернулся в давыдовскую квартиру вовремя.
Телефонная барышня милым голоском сообщила, что соединяет с Петербургом.
— Вы, Федор Самуилович? — спросил Голицын. — Немедленно позовите к аппарату Давыдова. Дело архиважное!
— Он вышел, — сказал Нарсежак. — Что ему передать?
— Чтобы немедленно со мной связался. Немедленно!
Давыдов же, не подозревая, что может срочно понадобиться в Санкт-Петербурге, сидел в трактире и смотрел на тарелку с остывающими щами. Он не помнил, когда и как заказал это дежурное блюдо. Рядом на блюдце лежали два слоеных пирожка. Еще на столе присутствовали стопка и графинчик с водкой.
Усталость была страшная, просто всеобъемлющая. Не было сил взять ложку в руки. На войне, где приходилось по двое суток не спать вообще, — и то, кажется, не случалось такой свинцовой тяжести. А ведь всего-то прошелся по вечерней Москве — так, как обычные люди, желающие нагулять аппетит или крепкий сон.
Трактир был из простых. Вечером там собиралась шумная публика — приказчики из небогатых лавок, извозчики-«лихачи», пожилые чиновники не выше коллежского секретаря, забредало и духовное лицо — то, которое сидело сейчас во главе длинного стола и, судя по росту, бородище и глотке, числилось при каком-нибудь храме дьяконом.
Шум Давыдова не раздражал — на то и трактир, чтобы нескладно дребезжала пианола, пьяный гость пытался спеть романс «Не искушай меня без нужды», и ржали над непристойной шуткой, как жеребцы стоялые, подвыпившие приказчики. Дым тоже не раздражал — хотя черт его знает, чем набивают теперь дешевые папиросы? Может, правы те, кто рассказывает о мальчишках, собирающих разнообразные окурки и сдающих этот товар на фабрики?
Денис смотрел в тарелку. Это были хорошие, настоявшиеся, настоящие «вчерашние» щи с грудинкой, и в них плавал порядочный ком плотной жирной сметаны. Нужно было есть, обязательно нужно было хоть немного поесть…
Давыдов подумал, налил почти полную стопку водки, поднял ее и… опять потерялся во времени. В каком-то дурном и бессмысленном.
И тут общий шум был перекрыт отчаянным криком полового:
— Эй, ты куда?! Бабам нельзя! Эй!.. Дамскому сословию нельзя!
То была чистая правда — женщины по трактирам не ходили. «Должно быть, ворвалась какая-то несчастная, чтобы вывести пьяного мужа», — отрешенно подумал Давыдов, и вдруг стопку водки из его руки решительно выбили.
Перед ним стояла Верочка.
— Не смейте, не смейте!.. — почти шепотом выкрикнула она.
За Верочкой стояли Никишин и Нарсежак.
— Денис Николаевич, пойдемте отсюда, — строго сказал Федор. — Из Питера вас ищут, обыскались.
— Сейчас, — ответил Давыдов, но даже не попытался встать.
— Идем, живо! — Нарсежак повысил голос. — Вы не пьяны, я вижу. Идемте, говорю!
Тогда только Денис поднялся и довольно уверенно пошел к дверям.
