Из нас, зрителей, никто не решается помочь Ковальскому или утешить его, здесь положено работать, а не утешать. Он отирает кровь с лица, проверяет, целы ли зубы, все целы, кроме одного, если посмотреть на дело трезво, все могло кончиться гораздо хуже. Боль утихнет, Яков нам остался, после войны мы подарим ему первоклассный ватерклозет, в котором он сможет сидеть сколько душе угодно и вспоминать своего верного друга Ковальского.
Из-за развалин ящичной пирамиды выходит спасенный чудом, он обходит Ковальского со спины, и пока тот еще ощупывает себя, Яков собирает все свое мужество, чтобы показаться ему на глаза. Потому что истинную причину рискованной экскурсии Ковальский узнать не должен. Именно он не должен, он заслужил право не знать этой причины, для него это должно остаться непонятным капризом Якова, прихотью, которая едва не стоила ему жизни.
— Спасибо, — говорит Яков растроганно. Растроганно — правильное слово, через сорок лет — впервые растроганно. Не каждый день тебе спасают жизнь, к тому же тот, кого ты так хорошо знаешь и от кого, честно говоря, ты этого не ожидал.
Ковальский не удостаивает его взглядом, он кряхтя встает и берется за ящики, лучше уложить их прежде, чем солдат вернется проверять, чего стоит здесь его слово. Они могли бы аккуратно стоять в ряд, как немногие, оставшиеся у него во рту зубы, если б Яков был нормальным человеком, если б не поддавался безответственно своим странным прихотям, расплачиваться за которые приходится другим.
Руки у Якова так и летают, один ящик Ковальского, три — Якова. Ковальский злится, да и боль его донимает.
— Мы хотя бы хорошо сходили на горшочек? — осведомляется Ковальский с издевкой, еле сдерживаясь, чтобы не кричать. — Посмотри на мое лицо, как следует посмотри, — до чего ж красиво! Это не его, это твоя работа. Но что я так волнуюсь, главное — ты посидел на троне, все остальное неважно. Одно я тебе обещаю, Гейм, — попробуй еще раз! Можешь спокойно попробовать, тогда посмотришь, кто тебе поможет!
Яков работой заслоняется от упреков Ковальского, со своей точки зрения тот, конечно, прав, но правду, которая могла бы его успокоить, он не имеет права рассказать, а все другие слова вызовут еще большее раздражение. Потом, Ковальский, когда мы все это перетерпим, мы сядем где-нибудь в тихом уголке с рюмочкой, на сковородке будут хрустеть картофельные оладьи, а я тебе все объясню, подробно и обстоятельно, и ты услышишь всю правду, мы будем вдвоем, будем смеяться и качать головами — что за сумасшедшее было тогда время. Ты спросишь меня, почему я сразу тебе не сказал, хотя бы тебе, своему лучшему другу, а я отвечу: не мог, потому что ты не удержался бы и рассказал им всем, и они посчитали бы меня за обыкновенного лжеца, каких тысячи, лжеца и распространителя слухов, и снова остались бы без надежды. И тогда ты положишь мне руку на плечо, потому что ты, может быть, поймешь это, и скажешь по-доброму: давай, старина, выпьем еще по одной!..
…Через несколько минут из каменного дома выходит Свисток и раздается трель к обеду. Железнодорожник, голоса которого до этого часа никто из нас не слышал, и тем не менее — самый болтливый из наших немцев, потому что у него из кармана выпал сегодня почти пригодный к употреблению радиоаппарат. Сегодня все началось со Свистка, а он ни о чем не подозревает, свистит, как всегда, на раздачу супа и не может знать, как бесстыдно была использована его забывчивость, или как уж там это назвать. Только Яков знает, он снова вспоминает листочки и двойную страницу, судьба которой неопределенна.
— Я уже рассказывал тебе, что немцы понесли огромные потери? — говорит Яков.
Они стоят с мисками в очереди, Ковальский поворачивается к нему, и среди его кровоподтеков расцветает ясная, вопреки всему благодарная улыбка…
(1969)
