Кнопфельмахер, как от него и ждали, мотнул головой; он мотнул бы головой и в том случае, если б понял вопрос и знал на него ответ.
— Ты этого не знаешь. Ты глупая обезьяна, ты просто идиот. Слушай, я тебе объясню: в крестовине пять выступов, чтобы она не выглядела как крест. Потому что евреи в еврейской синагоге не хотят иметь крест. Я знаю это от Тауссига. Тауссиг — высокообразованный человек и не врет. Просто подлость, что его у меня забрали. Всё эта сволочь Качорский. Я лично ничего не имею против евреев. Среди них есть и приличные. Например, Тауссиг, и ты тоже. Меня это устраивает. Мне наплевать, хотят они крест или нет. Пусть славится Иисус Христос. Хайль Гитлер! Будем здоровы! — Он поднял рюмку, но, обессилев от длинной речи и так и не отпив, поставил ее обратно на стол.
Кнопфельмахер напряженно слушал, и то, что он понимал из слов Фордеггера, ясно отпечатывалось на его лице: при упоминании Тауссига на нем появилось плачущее выражение, от имени Качорского он скривился от отвращения, а когда услышал похвалу себе, расплылся в благодарной ухмылке. Только при объяснении про пятый выступ лицо его осталось пустым.
Вообще-то Фордеггеру повезло, что он находился не в немецкой, а в чешской пивной, где никто, кроме Кнопфельмахера, не обратил внимания на его высказывания.
Несколько минут он сидел молча, потом кликнул кельнера, собираясь расплатиться. Но так уж получилось, что в планах его не было никакой твердости, и вместо того чтобы попросить счет, он заказал еще два пива и одну сливовицу. Когда Фордеггер вышел из пивной, над городом лежала ночь, но, несмотря на затемнение, густой тьмы не было, потому что небо сияло звездами, и луна в нем стояла почти полная. От звездной ночи в полнолуние темный город Прага казался очарованным и волшебным: на Карловом мосту вздымались черные тени статуй и крестов, королей и святых — здесь один, и там один, а вот там их сразу трое или четверо; обратившись друг к другу, они застыли в торжественных позах, а всех выше, на каменном постаменте, — покровитель всех мостов и всех богемцев Святой Непомук с предостерегающе поднятым пальцем. И совсем близко к берегу, что на Малой Стране, — Распятый на кресте и трижды повторенные благодарственные слова еврейскими буквами: фигура, воздвигнутая в знак покаяния одним евреем, который поначалу бесчестил Спасителя, — память о давно прошедших временах мракобесия и произвола.
— Ты можешь прочесть, Кнопфельмахер?
Фордеггер остановился и показал на надпись с правой и левой стороны распятия; он знает только немецкий перевод: «Свят, Свят, Свят Господь, предводитель воинств» — это ему сказал Тауссиг; пятый выступ — далеко не все, что он усвоил из этой специальной области, он не такой болван, как этот Кнопфельмахер, который стоит с опущенной головой и даже не пытается прочесть высеченную в металле надпись.
— Кодойш, кодойш, кодойш, Адонай цвоойс, — говорит Кнопфельмахер, не поднимая головы. Школьный древнееврейский с трудом сходит с губ, он никогда не произносил так много слов без остановки и никогда не говорил так громко и четко.
— Вот это да… Я удивлен. — Фордеггер смотрит на него, недоверчиво прищурив глаза. — Ну прямо настоящий ученый!
Теперь Кнопфельмахер должен бы поднять глаза и кивнуть, а он все еще стоит неподвижно. Нет, все-таки переменил позу. Тыльной стороной правой руки он проводит по лбу. Медленно и неловко, слева направо, может быть, хочет отереть вдруг выступивший пот, может быть, смахнуть дурной сон, в темноте нельзя сказать с точностью. Лишь теперь он поднимает голову и ухмыляется. И это другая ухмылка, не та, что обычно, это почти улыбка, она осветила его тупое плоское лицо, которое он на секунду обратил вверх, к звездному небу и луне, словно действительно оттуда послано ему было вдохновение и пришел тот ответ, что наполняет его такой гордостью, — вдохновение, отрада и изнеможение.
Фордеггер ничего не заметил.
— Пошли, — сказал он не очень уверенно. — Поздно. Я хочу домой. Ты знаешь, где я живу?
Кнопфельмахер кивает и идет вперед. Он не знает, где живет Фордеггер, он не знает даже, что существует отель «Амбассадор». Для него Фордеггер живет в помещении Исторического отдела, в еврейской ратуше, а она совсем недалеко, и туда он направляет шаги. Фордеггер следует за ним, хотя и не может отделаться от чувства, что с направлением не все в порядке, но чувство это смутное, неуверенное — как все сейчас: его голос, шаги и темные силуэты домов — все неопределенно, зыбко. Только шаги Кнопфельмахера уверенные. В конце концов, можно дойти до отеля «Амбассадор» и через Еврейский город, почему нет… Я не спешу, нечего ему так бежать.
