Живший в одном из домов по соседству Боб Митчелл мыл свою машину. Он увидел Киру и страшно, страшно медленно стал поворачивать шланг в ее сторону, но она знала, что он не будет на самом деле ее мочить. Она показала ему язык. Мэл запирала калитку дома напротив.
— Здравствуй, Мэл.
— Привет, Кира.
— Ты очень красиво выглядишь.
— Спасибо, детка.
— А у меня новая резинка для волос, смотри, Мэл.
— О, здорово. Ладно, детка, до скорого.
— До скорого.
Мэл было шестнадцать, и она выглядела как модель. Мать Киры говорила, что убила бы за такие ноги.
Машины Эдди на подъездной дорожке не было. Кира прошлась по тропинке, ведущей к передней двери, а потом подумала и обошла дом кругом. Может быть…
Но Эдди не было. На самом деле она и так это знала.
Она постучала в заднюю дверь и подождала — так, на всякий случай — но без толку. Она побрела обратно. Боб Митчелл зашел в дом. На улице никого не было. Даже кота.
Натали поставила завернутую в фольгу рыбу в духовку. Кира просочилась в дверь, словно кусок масла.
— Я же тебе говорила, — сказала Натали. Она взяла с полки таймер в виде яблока, установила его на тридцать пять минут и пошла смотреть новости.
— Вы обязаны понять, — говорила Кэт.
— Лиззи никуда не поедет. Все в порядке, я справляюсь.
— Тогда почему вы позвонили мне?
Макс Джеймсон стоял в дальнем конце длинной комнаты и смотрел на фотографию своей жены от пола до потолка. Сама Лиззи свернулась на диване под одеялом и спала после того, как Кэт дала ей седативные.
— Я понимаю, как это тяжело, Макс, поверьте мне. Вам кажется, что вы сдались.
— Нет, не кажется. Я не сдался.
— Ладно, вам кажется, что, если вы отпустите ее в хоспис, значит, вы сдались. Но все плохо, а будет еще хуже.
— Вы мне уже говорили.
— И если есть место, где ей будет житься полегче…
— Она любит это место. Она счастлива здесь, она никогда не была так счастлива.
— Вам действительно кажется, что это до сих пор так? Вы что, не понимаете, как ей здесь страшно? Огромное пространство, эти лестницы, высота, с которой она смотрит из окон спальни… Скользкие полы, блестящий хром на кухне, в ванной. Все яркое и сияющее теперь воспринимается ею болезненно, ей от этого физически больно.
— И они будут держать ее в темноте, да? В этом хосписе? Это как в тюрьме.
Кэт промолчала. Она сидела здесь с Максом Джеймсоном уже сорок минут. Когда она только приехала, он долго рыдал у нее на плече. Лиззи снова было плохо, и она сидела посреди комнаты на полу — там, где и упала — подогнув под себя одну ногу. Удивительно, но у нее был простой шок, никаких серьезных травм.
— И сколько пройдет времени, прежде чем она упадет с этих ступенек головой вниз? Вы хотите, чтобы ее жизнь вот так закончилась?
— Знаете… — Макс повернулся к Кэт и улыбнулся. Он был высоким мужчиной, и когда-то даже весьма привлекательным, но теперь он выглядел одичавшим и осунувшимся из-за постоянных нервов и страха. Его щеки ввалились, а бритая голова начала отливать синевой. — … Я вообще не хочу, чтобы ее жизнь заканчивалась.
— Конечно, нет.
Он медленно пошел к Кэт, но потом резко крутанулся на месте и вернулся к стене с фотографией.
— Вы думаете, что у нее крыша поехала, да?
— Я бы никогда, ни при каких обстоятельствах не стала бы использовать это выражение по отношению к кому-либо.
— Ладно, а что бы вы тогда о ней сказали? — Он начал злиться.
— На текущем этапе болезнь уже поразила ее мозг, и она находится в полном замешательстве, хотя иногда возможны и моменты просветления. Также большую часть времени она очень напугана, страх — это один из симптомов болезни Крейтцфельдта — Якоба на этой стадии. Я хочу, чтобы Лиззи находилась там, где будет в полной безопасности, где поводов для страха будет минимум. Также ей нужен обыкновенный уход. Ее физиологические функции больше ей не подконтрольны. Атаксия [1] будет усугубляться, так что скоро она начнет падать постоянно, ее моторные…
Макс Джеймсон закричал. Это был жуткий вой, полный боли и ярости. Он сжал свою голову ладонями.
Лиззи проснулась и начала плакать, как ребенок, пытаясь сесть. Он продолжал реветь, словно животное.
