— И научного отдела вы, кажется, тоже не видели, — с улыбкой сказал Бачманов. — А он, смею надеяться, заслуживает внимания.
— Все имущество научного отдела собрано здесь. — Ханжонков указал рукой на столы. — В самом отделе, состоящем из кабинета Ивана Васильевича и комнаты, в которой сидят сценаристы, смотреть нечего. Там скучнее, чем в бухгалтерии.
— Наука вообще проигрывает в сравнении с искусством, — съязвил Бачманов. — Скучные люди делают скучные опыты, пишут скучные формулы, доказывают скучные теоремы. Можно ли ставить на одну доску законы Ньютона и «Пиковую даму»? Что наша жизнь — игр-а-а-а…
Последнюю фразу он пропел, нарочито фальшивя.
— Боже мой! — всполошился притихший было Сиверский. — Я же шел к Амалии Густавовне! У Джанковской снова претензия к гриму! Ох, разве я Иов многострадальный, чтобы всю жизнь разбирать их дрязги?! Сколько можно?!
Убрав график в портфель, он не ушел, а ускакал прочь на своих длинных нескладных ногах. Ханжонков страдальчески вздохнул ему вслед. По этому вздоху без труда можно было догадаться о том, что Джанковская часто высказывала претензии. Актрису Елену Джанковскую Вера знала по картинам, так же, как и Александру Анчарову. Обе по праву считались «l’йtoile», звездами. Джанковская была блондинкой, Лорелеей, томной нимфой, а Анчарова — энергичной брюнеткой, роковой женщиной, дамой пик. На взгляд Веры, обе играли хорошо, только порой позволяли себе чрезмерно манерничать. Впрочем, на экране, без слов, это выглядело не столь отталкивающе, как на сцене.
— Кстати, я изучаю производство картин не для того, чтобы потом открыть свое ателье, а с иной целью, — сказала Вера, глядя в глаза Бачманову.
— Вера Васильевна имеет намерение стать пайщицей нашего торгового дома, — уточнил Ханжонков.
То, что он сказал «нашего», а не «моего», понравилось Вере. Не кичлив, что хорошо, и не противопоставляет себя сотрудникам, что весьма правильно.
— Были бы у меня свободные средства, я бы вложил их в наше дело не раздумывая, — сказал Бачманов. — Нет ничего перспективнее в смысле прибыли, чем кино. Вложите копейку…
— Получите две! — перебил его Ханжонков и, как показалось Вере, перебил поспешно, словно опасался, что Бачманов скажет что-то лишнее. — Пойдемте, Вера Васильевна, не будем мешать Ивану Васильевичу. Вам непременно надо увидеть декоративные мастерские! Хотя бы для того, чтобы в полной мере ощутить грандиозность нашего дела!
Увы, в декоративные мастерские в тот день Вере попасть не удалось. Не успели они с Александром Алексеевичем выйти из павильона, как вбежал Сиверский. Глаза его были выпучены настолько, что, казалось, вот-вот выпрыгнут из глазниц, блеклые, цвета соломы, волосы стояли дыбом, лицо побледнело, подбородок дрожал. Портфеля при нем не было. Дышал Сиверский тяжело, запыхался.
— Там Корниеловского нашли, — просипел он, заламывая руки. — В ретираднике…[24]
За спиной у Веры многозначительно хмыкнул Бачманов.
— Гнать! — жестко распорядился Ханжонков. — В шею! К чертям! Расчет в зубы и пусть идет на все четыре стороны! «Квартиру» доснимет Чардынин. Скажите ему об этом, Михаил Дмитриевич. А Корниеловскому скажите, что я его больше видеть не желаю! И клятвам его больше верить не собираюсь! Так и передайте!
— Некому передавать, Александр Алексеевич. — Пока Ханжонков говорил, Сиверский успел отдышаться и теперь уже не сипел, а говорил обычным своим голосом. — Убили Валентина Николаевича.
Сиверский трижды истово перекрестился.
— Как убили?! — воскликнул Ханжонков. — Кто?! Змий зеленый?!
— Может, и змий, — ответил Сиверский. — Удавили его. Лицо синее, язык наружу, по виду натуральный удавленник. Амалия Густавовна, сколько ни старайся, лучше не изобразит.
