Появилась служанка. Лицо ее было мрачно, она гневно поглядывала на мауфатана, словно чуя инстинктом верной собаки свалившееся на хозяина несчастье. В руках она держала жареную зубатку, от которой шел вкусный запах топленого масла. Аббат ложкой разрезал рыбу вдоль и предложил сыну спинную часть.
— Это я только что поймал, — сказал он, и над его отчаянием всплыл остаток гордости.
Маргарита все не уходила.
Священник сказал ей:
— Принесите вина. Хорошего вина, белого корсиканского.
У нее чуть не вырвался жест возмущения, и ему пришлось строго повторить:
— Ну! Две бутылки.
В тех редких случаях, когда аббат угощал кого-нибудь вином, он разрешал бутылочку и себе. Филипп-Огюст проговорил, сияя:
— Здорово! Чудная идея. Давно я уже так не ел.
Служанка вернулась через две минуты. Аббату они показались долгими, как вечность: ведь теперь его томило желание все узнать, пожирающее, как адский огонь.
Бутылки были откупорены, но служанка все еще стояла, уставившись на чужого.
— Оставьте нас, — сказал кюре.
Она притворилась, будто не слышит.
Он повторил почти грубо:
— Я вам велел оставить нас одних.
Тогда она ушла.
Филипп-Огюст ел рыбу с торопливой жадностью, а отец разглядывал его с ужасом, все более и более изумляясь низости, постепенно открывавшейся ему в этом, столь похожем на него лице. Аббат Вильбуа подносил к губам маленькие кусочки, но они застревали у него во рту, не могли пройти в горло, сдавленное спазмой, и он подолгу жевал пищу, выбирая среди всех вопросов, приходивших ему на ум, тот, на который ему хотелось скорее получить ответ.
Наконец он прошептал:
— От чего она умерла?
— От грудной болезни.
— Долго она хворала?
— Года полтора.
— Отчего это с ней случилось?
— Неизвестно.
Они замолчали. Аббат задумался. Его мучило множество вопросов, на которые хотелось получить ответ: ведь он ничего не слышал о ней с самого дня, когда чуть не убил ее. Конечно, он и не хотел слышать, потому что сознательно бросил ее в могилу забвения вместе со своими днями счастья; но теперь, когда она умерла, в нем родилось вдруг жгучее желание, ревнивое, почти любовное желание узнать все.
И он продолжал:
— Она ведь была не одна?
— Нет, она все время жила с ним.
Старик содрогнулся.
— С ним! С Правалоном?
— Ну да.
И обманутый любовник подсчитал, что та самая женщина, которая изменила ему, прожила с его соперником больше тридцати лет.
Почти против воли он проговорил:
— Они были счастливы?
Молодой человек ответил, посмеиваясь:
— Пожалуй. Всякое бывало. Не будь меня, все бы шло отлично. Я вечно портил дело.
— Как это? Почему? — спросил священник.
— Я уже рассказывал. Потому что, пока мне не было пятнадцати лет, он считал меня своим сыном, Но старик был не промах, он прекрасно разглядел, на кого я похож, и тогда начались сцены. А я подслушивал у дверей. Он обвинял мамашу, что она его одурачила. Мамаша отвечала: «Я-то чем виновата? Ты ведь, когда брал меня, отлично знал, что я была любовницей другого». Другого — это значит вашей.
— Ах, так они иногда говорили обо мне?
— Да, но никогда при мне не называли вас; только под конец, под самый конец, в последние дни, когда мамаша почувствовала, что умирает. Они ведь оба остерегались.
— А вы... вы рано поняли, что ваша мать находится в ложном положении?
— Еще бы! Я ведь, знаете, не дурачок и никогда им не был. Эти вещи отгадываешь сразу, как только начинаешь разбираться в жизни.
Филипп-Огюст наливал стакан за стаканом. Глаза его загорались; после долгой голодовки он быстро хмелел.
Священник заметил это и чуть было не остановил сына, но тут ему пришла мысль, что, опьянев, тот станет неосторожен и болтлив, и, взяв бутылку, он сам снова наполнил молодому человеку стакан.
Маргарита принесла курицу с рисом. Поставив ее на стол, она снова уставилась на бродягу и с негодованием сказала хозяину:
— Да поглядите же, господин кюре, ведь он совсем пьян!
— Оставь нас в покое, — отвечал священник, — и ступай.
Она ушла, хлопнув дверью.
Аббат спросил:
— Что же говорила обо мне ваша мать?
— Да то самое, что обычно говорят о брошенном мужчине: что вы тяжелый человек, невыносимый для женщины, что вы со своими понятиями только мешали бы ей жить.
