В той газетной статье, где пишут о возвращении последней спасательной экспедиции, высказываются соображения о том, что ждет тебя и твоих товарищей. Ваших запасов и запасов, оставленных в хижинах и на стоянках прежними экспедициями, а также охотниками и рыбаками, может хватить надолго. Но, пишет газета, полагать, что вы, все четверо, подорвавшие свое здоровье, за лето окрепли и вскоре объявитесь где-нибудь, – это несбыточно. Никогда, мол, нельзя терять веру и надежду, люди подчас способны на то, что превосходит человеческие возможности, в этом им, дескать, помогают высшие, чудесные силы. Но, пишут дальше, нужно с любовью подумать о тех, к кому вы не вернулись и, должно быть, никогда не вернетесь.
Нет, я не теряю веры и надежды, и я ни о ком не думаю с любовью, кроме тебя. В эти месяцы ты иногда и правда был от меня далек. Но теперь ты от меня не дальше, чем был до возвращения последней экспедиции, и не дальше, чем до ее отправки. Меня не интересует, что о тебе пишут. Ты по-прежнему в моем сердце, я надеюсь вместе с тобой, верю в тебя, люблю тебя и остаюсь
8 августа 1914 г.
Мой дорогой!
Германия объявила войну России, затем Франции, затем Англия объявила войну Германии.
41-й пехотный полк уходил на фронт, и я с детьми была в Тильзите. Играла музыка, всюду цветы. Мужчины махали шляпами, молодые женщины не противились, когда солдаты их обнимали, и провожали солдат на вокзале. На поездах надписи: «Прокатимся в Париж!» и «Французу – штык в пузо!»
В деревне у нас никакого воодушевления нет. Когда кого-то забирают в армию, это больно бьет по хозяйству и семье. Добровольцами пошли воевать несколько юношей, с которыми их отцы обращались хуже, чем с батраками. Один паренек зашел со мной попрощаться, он сказал, что войны боится, но своего отца боится куда больше.
Война хороша для городских, но не для крестьян. И детей. Младшие и слабые должны в играх представлять сербов и англичан, а остальные бросаются на них с криками: «Сербия, вот смерть твоя!» и «Боже, Англию накажи!». Крестьяне опасаются за свои запасы и потому больше боятся вторжения русских, чем горожане, сохранившие добрые воспоминания об офицерах российского гарнизона в Тауроггене, где они посещали «Hotel de Russie».
Представляю себе, как бы ты поспешил явиться в свой полк. На минуту я, глупая, даже обрадовалась, что на севере ты избавлен от этой напасти.
13 сентября 1914 г.
Мой дорогой!
Вчера наши разбили русских. Русская пехота и казаки занимали Тильзит с 26 августа, и все у них шло хорошо. Однажды отряд казаков объявился в нашей деревне, они погарцевали перед разинувшими рот детьми, отдали должное пиву, которое им поднес бургомистр, и ускакали. Крестьяне спрятали своих жен, дочерей и батрачек в погребах и амбарах, но казакам не было дела до женщин.
Знаю, надежды на твое возвращение нет. Но ведь уже год, как я пишу тебе, и сегодня, спустя год, ты так же не отвечаешь на мои письма, как не отвечал и до сих пор, – иначе говоря, ничего не изменилось. Ты недосягаем, но ты и прежде был таким. Вижу тебя, как наяву: ты весь закутан, твое лицо почти целиком скрыто под отороченным мехом капюшоном, ты идешь на лыжах, руками в толстых рукавицах держишь лыжные палки, на плечах у тебя ремни от саней, которые ты тянешь за собой. И это ведь ты – кто-то среди белизны снега и льда, далеко-далеко, на лютом холоде… таким я вижу тебя. И я уже не знаю, смогла бы я отогреть тебя своим теплом, если бы ты был со мной. Ты исчез, скрылся. Но не умер, для меня – нет.
Иногда я рассказываю Айку о твоих путешествиях. Читаю ему твои старые письма, кое-что приукрашивая, а кое-что пропуская; в глазах Айка ты великий искатель приключений. Он помнит тебя и гордится, когда я говорю, что он такой же сильный и мужественный, как ты. Мне бы предостеречь его. Я не хочу, чтобы Айк пропал, как пропал ты. Но никак не могу собраться с духом. Мы сидим рядышком, я рассказываю, его глазки блестят, а если рассказ мой обрывается на каком-нибудь увлекательном месте, он не соглашается ждать до завтра или до послезавтра – схватив меня за руки, просит-упрашивает рассказать, что было дальше. Как мне тепло в такие минуты.
