Темно, темно.
Широкий двор между стенами высоток, качели. Бетонные ступеньки, домофон. Поднимаюсь на 12–й этаж.
Она уже не кажется такой усталой, как по телефону. Шутит, улыбается мне.
Заглядывает в комнату:
— А посмотри, кто пришел?
Совершенно пустая комната.
То есть сначала кажется, что пустая. Диван, покрытый клеёнкой. Пианино.
— А у нас темно, потому что все лампочки разбил. А стёкла небьющиеся.
Он бегает по кругу, иногда для интереса высоко поднимая колени, останавливается и скачет на месте.
— Это Антон!
— Нет, Антон не пришел, это Маша к тебе пришла. Помнишь Машу?
— Помнишь Машу. Это дядя Валера придёт.
— Посидишь с Машей, пока я на работу схожу? Посидишь, правда?
— Посидишь.
— А покажи Маше, как ты катаешься на слонике!
Он берёт плюшевого слоника и сжимает ногами. Бежит по комнате, щёлкая языком. Потом роняет.
— Лошадка упала.
— А радио, Маша, у нас всегда работает. На пианино можете поиграть.
Она показывает, что есть, какую таблетку дать.
— А на кухню мы всегда вместе ходим. Боюсь, что начнёт посуду бить. Если ляжет — он всегда днём ложится — укрой его обязательно, хорошо?
Все двери в квартире закрываются на ключ.
— Ну, я пошла. Ты ведь посидишь с Машей?
— Ты осторожнее, а то в последнее время он совсем такой… Сегодня хотела вместе в магазин сходить, а он закричал, стал руку кусать. Боится, что опять в больницу.
Снаружи поворачивается ключ. Вдруг я остро ощущаю тревогу и одиночество узника запертой квартиры. Смотрю в окно. Высоко. Двор с качелями где–то далеко внизу.
— Мамочка придёт.
— Конечно, придёт, куда ж она денется, а пока давай вместе подождём. Посидим, поговорим. Помнишь, как ты в лагере про Емелю рассказывал?
— А, щука… Емеля…
— Жили–были дед да баба, и была у них курочка Ряба…
— Снесла курочка яичко. Мамочка придёт. Дядя Валера поезде придёт.
— А что за окном, давай посмотрим?
— Это дождик за окном. Мальчик плачет.
Он прекращает бег и садится на диван по–турецки. Я сижу на полу напротив. Он смотрит в упор и теребит уши. Время от времени он идёт на кухню (я за ним). Съедает ложку супа и возвращается. Бегает по кругу, по кругу, по кругу.
Он смотрит на меня с недоумением. Оживляется при виде мыльных пузырей («это мячики»), фонарика («свет включить») и самолётика, который я для него сделала из листка в клеточку («самолётик упал»). Предлагаю ему красную клетчатую сумку. Он берёт её в своё бесконечное путешествие по кругу («это портфель»).
— Мамочка придёт. Придёт твоя мамочка. Работы будет придёт.
Он кричит и кусает руку. На руке мозоль.
— Слушай, не надо, подожди ещё полчаса.
Ложится на клеёнку, я накрываю его одеялом. Отворачивается. Вижу — глаза открыты. Смотрит в стенку.
Лежит, смотрит в стенку, бегает по кругу в пустой комнате на 12–м этаже.
— И. Б., а сколько раз в неделю он к нам ходит?
— Один.
— А чаще?
— Не может она чаще возить — боится. И он боится.
— Но это не жизнь. Ему совсем плохо, я же видела. Может быть, волонтёров к ним посылать?
— Ты понимаешь, нет таких волонтёров, которые знают, как с ним нужно себя вести, чтобы не сорвать окончательно.
— Или самим ездить.
—Нет у меня времени — самой ездить. Совсем нет.
— Вот видишь, когда–то с ним чуть ли не круглыми сутками возились: и гуляли, и туда, и сюда, на детские праздники… И что? Всё зря!
— Понимаешь, Маша, смысл нашей работы уничтожается отсутствием принимающей системы. Которая забирала бы их, когда они вырастают.
— А вчера на занятии я стала повторять всё, что он делал. Он на батут — я на батут, он что–то берёт — я беру, он ходит — я хожу, а он на меня внимательно так посмотрел и очень осмысленно сказал: «Сим–мет–рично».
Дорогой Лёва!
Забыла тебе сказать — я теперь волонтёр в детском доме. Прихожу два раза в неделю помогать.
Сегодня одна девочка залила меня, себя и всё окружающее пространство киселём.
Один мальчик верхом на горшке ускакал в угол и свернул с горшка другого мальчика.
Одной девочке не удалось почистить зубы, так как она встала на голову.
Ещё одна девочка, пока я пыталась вложить ей в руку ложку, другой рукой аккуратно размазывала кашу по столу…
Меня гложет нетерпение и желание показать им всё и сразу. Поэтому мне уже сказали:
