Итак, Тарло повезли в Тверь, Вишневецких — в Кострому, Стадницких — в Ростов, в Ярославль — Мнишков.
«Направляй меня, Господи! Направляй...», — шептал Стась в полузабытьи из какой-то русской молитвы в шаткой тюрьмишке на осях.
Его повлекли почему-то отдельно от родных, не на Петровские, а в объезд, на Сретенские восточные ворота. У Спаса в Песках его колымажка завалилась — с края еловой мостовой сорвалось колесо. От удара оно соскочило совсем и понеслось назад, ныряя в чертополохах канавы...
Узнику сказали пока выйти — будут подымать карету, ловить-надевать колесо. Восходя из закинувшейся по-чердачному дверцы, первым, что увидел Стась, были твёрдо безжизненные, серые и голые, если не считать какой-то чёрной жеванины на них, яблонные ветки, перевесившиеся через забор, и упирающийся снизу в них — как бы в величайший терновый венец — шлем конного Мстиславского.
Фёдор Иванович смотрел на подымающегося из кареты Стася. (В глазах его прянул на миг невозможный ужас и в то же время чистая готовность…) Князь махнул Стасю плёткой — отойти с мостовой на ту сторону — к чугунным прутьям церковной оградки. И сразу отвернулся, выпростав шелом из-под путаного цепкого венца, ушёл шагов конных на десять вперёд.
Церковные прутья с той стороны слабо держала Мстиславская.
Несусветная тяга и тоска взяла пленника под рёбра.
— А он всегда мне нравился, — кивнул Стась, плохо зная, что делает, на учтиво отдалившегося, зыркающего украдкой из-под шеломной стрелки князя, обеспечившего им прощание.
— Мне тоже, — тихо улыбнулась Мстиславская.
— Увезу в Польшу! — крикнул на свою тоску Стась. — И всё!..
— Себя-то хоть увези, — всё улыбалась, как будто устала от счастья.
— Да ты не знаешь... Я всегда могу уйти. Охранники — друзья мне... Но отец. И сестрицы.
— Не надо... Там-то переменятся охранники.
— Ярославль городок — Москвы уголок, — напомнил ей прибаутку её царства, мысль высветив взглядом. Пожал плечом.
— Не надо... Дураков, что ли, нет? И я рехнусь...
— Я вылечу...
— Як сен поважашь?..[81]
— У тебе родня, мувишь, а у мене чи не?.. Мстиславского жалко, во-первых — он старенький.
— Во-вторых?
Стась, обернувшись, вгляделся в небольшого всадника с подстриженной коротко бородой. Повернулся к чугунным цветам опять, распадающимся на глазах.
Ткнулась повойником[82] в прут, отведя вдруг глаза, вся приблизилась и вянущий чугун-цвет укрепила.
— Нет, он мил сердцу, а без тебя не могу совсем...
— Коли хцешь — ворочусь, идзьмы[83]... Думаешь, я тебя совсем не могу?..
— Нет... Понимаешь, мы так клялись...
— Я ниц не мувен против, ни поведзялем[84]...
— Не понимаю...
Стась уже различал в её голосе странные мышиные нотки. Они были, наверно, и раньше, но именно сейчас ему сделалось страшно вдруг, нет, хуже — скучно нечеловечески, как не бывало никогда... Она, как на грех, ещё говорила, и с каждым словом Стась всё твёрже понимал, что ненавидит её. Это невидимое, неуловимое, попискивающее в пустоте, обманно упёршейся в сердце, божество.
Направляй меня, Господи...
Пан тоскливо оглянулся — вычурный чугунный цвет простирался далеко. Ни калитки, ни одуванчикова лаза... (Возница и три стражника, мучаясь, мыча, всё никак не могли напялить на ось вырученное колесо, сторожко взглядывая на Мстиславского).
Тогда пленник упёрся одной ногой в каменный столб приземистой церковной ограды, другой — в русскую землю и с тем же мычанием, что и мужики при возке, навалился на чёрный стебель — отвёл... Мстиславский развернул коня и поскакал, стражники бросили карету...
Мстиславская, без накидной шубейки и повойника, вновь переменясь, из разжатого узора вынувшись, бежала за Стасем, втиснутым в колёсную тюрьмишку, спешила, в пол-улицы шепча:
— Я приеду... Я жду... Да будем вместе или нет, мы ведь уже вместе... Не будем не вместе — как раньше по одному? Правда?.. Да?!.
Мстиславский стегнул её наотмашь плетью по виску, она остановилась, хохотнув, точно зажжённая, и упала возле колеса, уже надетого и получившего чеку. Гневные кони, сорвавшись с места под хлыстом, покатили грохочущую колымажку. Мстиславский скакал рядом, не оглядываясь. Заборы, начав частить, пошли сплошной полосой. Хитро, будто на смех, нарочно пугая, проскакивали в прогалах белобулыжная и голубая тверди. Снизу доверху, от мостовой до бойниц и куполов, всё прыгало смешливо. Трясясь, с запяток лихо перевешиваясь наперёд, охранники заглядывали в малые оконца колымаги.
