— Желанный ты мой, — целовала и ласкала она его беззастенчиво и умело, отринув всякую сдержанность.
— Где же ты всему этому научилась? — спрашивал князь, уловив в себе ревнивую тоску.
— Разве этому научишься? — укорила вдова. — Любовь всё это делает. Она, окаянная!
— Мужа-то небось тоже своего так любила?
— Тебя крепче, — призналась вдова, обхватив его за шею полными руками.
И как ни храбрилась вдова, но в голосе женщины Дмитрий услышал грусть.
— Где мужа-то потеряла?
— Третий год пошёл, как вдовая. В твоей дружине воевал супротив Василия.
— Какой он из себя был?
— Высокий был, красивый такой, на подбородке ямочка. Степаном звали. Может, видал?
Как же сказать бабе, что и дружину свою не всю знаешь, а если ещё удельные князья подойдут, где же их всех тогда упомнишь! И разве мало полегло на поле брани высоких да с ямочками на подбородке Степанов. Кто бы мог подумать, что с бабой дружинника любовью тешиться придётся. Хотел поначалу соврать Дмитрий, но сказал правду. Скорее всего, после этого в глазах её уже не зажгутся весёлые бесовские искорки, и сделается она бабой, похожей на многих, — покорной и молчаливой.
— Нет, не знаю. Много их было, всех и не упомнишь. Да и не положено князю о своих холопах убиваться. Дерёмся мы с Васькой похуже всяких басурман. Не обидно было б, если бы татарина резал, а так своего, христианина. И за что Господь Бог дал нам нести этот тяжёлый крест!
Так горячо пригрела Дмитрия вдова, что и вставать тяжко. Отринуть бы этот суетный мир и запереться в тихой горнице с жаркой бабёнкой да проспать братову войну. Но Дмитрий слишком хорошо знал себя: и недели не пройдёт, как наскучит ему баба с жаркими телесами, и ласки её, волнующие его сейчас, потом покажутся пресными. И опять вернётся он к вражде с братом Василием!
И тогда быть сече!
А сейчас она лежала рядом — желанная и жаркая, как зимняя печь. Ох уж и мял он этой ноченькой сдобное, словно пшеничное тесто, тело и в который раз за ночь умирал в сладостной муке.
За окном, подобно шальному зверю, выла пурга; в горнице было тепло и уютно. Дмитрий вдруг почувствовал во рту сухость и, стукнув бабу по пышному заду, скомандовал:
— Квасу мне принеси, пить хочу!
Не без удовольствия наблюдал князь, как баба охотно откликнулась на его просьбу — перекинула через него тяжёлую ногу и, белая, сдобная, подошла к жбану с прохладным квасом. Утопив ковш-уточку на самое дно, вытащила его полным до краёв и поднесла князю. Дмитрий понял, что не насытился её ласками, и разглядывал её с тем любопытством, с каким басурман заглядывается на молоденьких девок, подбирая их для своего гарема. Прасковья, понимая, чем сумела заворожить князя, беззастенчиво стояла перед ним в чём мать родила.
— Пей, родимый, пей, — гладила она князя по светлым волосам, — заморила я тебя. Если я люблю, я ведь не могу по-другому.
И, глядя на эту бабу, которая была уже в чьей-то чужой судьбе, Дмитрий Юрьевич вспомнил прежнюю свою привязанность. Как же её звали?.. Не вспомнить теперь, забыл так, словно она была не в его жизни. Дмитрий видел её последний раз год назад — жалкая нищенка с ребёнком на руках. Кто знает, возможно, это было его дитя?
— Мужики-то у тебя были после? — вдруг поинтересовался Дмитрий.
— Были... — Баба спрятала глаза. — Только я их всех забыла, ты для меня самый первый.
Прасковья лукавила не зря, была она девкой примерной. В срок, едва минуло восемнадцать годков, вышла замуж. Да скоро отобрали суженого княжеские войны, наградив его в дремучем лесу серым холмиком. Девка с завистью смотрела на своих сверстниц, которые, выйдя замуж, сразу брюхатели и, не опасаясь сглаза, гордо несли впереди себя большой живот. Бабья тоска забирала её по ночам, вспоминались нетерпеливые руки мужа, и тоска подкатывала к самому сердцу.
Прасковья вспоминала и Игната — весёлого, задорного парня. Он беспрестанно задирал девок на посиделках: то поцелует, то обнимет которую, народу — смех, а девке — стыд.
Она встретила Игната в лесу, когда собирала ягоды. Он вышел к ней навстречу из-за дерева — большой, сильный, длинная рубаха перехвачена пояском, во рту — былинка. Обнял её молча за плечи и привлёк к себе, начал целовать так, как никто её ещё не целовал. А потом стянул с неё рубаху, и она, дрожащая и покорная, прильнула к нему.
