Мы помолчали. Потом я говорю:
— Надеюсь, что этот Демон не вы.
— Ну что вы, — с грустью отвечает он. — Я вообще не демон. Это все камуфляж… Я тоже ученый чудодей, и в другом обличии хочу избежать неминуемой смерти… Боюсь только, что это не самый удачный выход; любой недруг… Знаете, Андрей Николаевич, у нас стало обычным явлением, что злопыхатели избавляются от своих врагов, выдавая их за учудов… Извините, я, наверное, слишком подробно рассказываю…
— Нет-нет! — бодро влезает Достоевский, о котором я уже подзабыл. — Ничуть! Продолжайте, пожалуйста. Знаете, у авторов современных детективов бытует мнение, что, чем обстоятельнее будут объяснения…
— Слушайте, Достоевский, вы уже стихами стали разговаривать! — взрывается учуд. — Вы свое дело сделали, теперь помолчите немного! Хватит о детективах, лучше поговорим о перспективах, да черт бы вас подрал! Поговорим лучше о том, что ждет всех нас в ближайшем будущем.
— Все это очень интересно, — вставляю, — но при чем же тут я?
— Вот об этом я и хочу сказать. Вы тот самый человек, который остановит Демона. У вас, дорогой мой Андрей Николаевич, реакция столь же невероятно быстра, сколь и у демона.
— У меня?!
Тут я начинаю хохотать; потом объясняю любезному псевдодемону, что из всех людей на Земле я последний, кто может ему помочь. Я объясняю ему, что и загремел в психушку как раз из-за того, что после той аварии, когда меня шарахнуло по голове, мои реакция и восприятие сделались патологически медленными. Заторможенность двигательных центров, нарушение связи «головной — спинной мозги», или как это там у докторишек…
Это вы читаете сейчас «Я пошел, я ответил». Нет, темп, что называется, течения мысли у меня в порядке, но чтобы ответить на вопрос или составить фразу, у меня уходит секунд десять — половина времени на понимание вопроса, остальное — на формулировку ответа. И на любой дистанции любая улитка не торопясь меня обставит. Раньше мои соседи по лечебнице просто бесились от этого, но теперь, как видно, попривыкли. Про меня даже байка есть: «Приходит Белушин к приятелю. Приятель говорит: «Ба! Белушин! Ну что новенького?» Через некоторое время этот самый приятель уезжает в отпуск, где с аппендицитом попадает в больницу и после повторной операции, увы, умирает. На его могиле вырастают цветочки, и тут Белушин отвечает: «Да ничего: вот зашел проведать, как ты?».
Так я и объясняю бедному «демону» — мол, самому неприятно, но факт, тот — я только теперь понимаю — и без меня это знает, поелику с ангельским терпением ждет мучительного рождения каждой моей сентенции. Ах да, он же копался в картотеке… Ну вот, а он, выслушав меня, отвечает:
— Дудки. Достоевский, давай.
И тут эта свинья Достоевский с размаху отвешивает мне пендель, а учуд в тот же момент стремительно бросает свечу прямо мне в лицо.
Расстояние между нами метра три. Но то ли от испуга, то ли от неожиданности я преспокойно беру летящую свечу в воздухе на расстоянии вытянутой руки и отношу ее на место. Свеча продолжает гореть. Я с удивлением рассматриваю руки.
— Вот видите, — говорит учуд удовлетворенно и даже несколько обалдело. — Это в повседневной жизни ваши реакции упали почти до нуля. А в экстремальных ситуациях скрытые резервы взвинчивают их до такого состояния, которое может обеспечить вам битву и победу.
— Победу?
— Победу.
— Какую победу?
— Да над Демоном победу, черт возьми!
Я думаю. Потом говорю:
— Все, что вы мне рассказали, чрезвычайно интересно. И я клянусь держать это в тайне. Но, к моему большому сожалению, вынужден отклонить вашу просьбу. Я не могу участвовать в этом.
А он говорит:
— Мне очень жаль, но, увы, поздно. Демон уже вышел на след. Вы — учуд, Андрей Николаевич.
4
До меня все доходит как до жирафа. Только к утру я понимаю весь идиотизм происшедшего ночью.
Я так и заявил Достоевскому. Он принимается меня переубеждать, а я знай себе талдычу, что мы просто нанюхались какой-то дряни, чем довожу его до белого каления, и он орет, что сей же момент двинет меня по голове табуреткой и, если я не отобью ее, как давеча свечу, то действительно ничего не было.
