Собаки устремились на звук. Даг позвал их – раз, другой. Собаки неохотно, но вернулись. Если это снова кто-нибудь из гостей, собаки напугают идиота до смерти.
Даг направил луч фонаря на землю, пошарил им вокруг – и в ярде от себя увидел четкий след ноги. Один-единственный. Отпечаток был крупный. Даг осторожно поставил в него свой ботинок. Размер почти тот же. Конечно, это мог быть кто-нибудь из гостей, но странно, что человек решился отойти от домов так далеко. Он слышал, как они спускались к берегу перед ужином, но чтобы углубиться на такое расстояние, да еще почти в полной темноте… И у оставившего след ботинка отличная рифленая подошва. А эти лондонские хлыщи все как один в обувке, которую они считают в самый раз для загородных приключений, – в «дюбарри» и «тимберлендах».
Значит, исланды? У них-то годная обувь. Но остается вопрос: зачем кому-то из гостей убегать, услышав его оклик?
* * *
Даг едва ли не каждую ночь в это время выбирался проверить, все ли в порядке. Однако не все свои ночные вылазки он помнил.
Однажды, проснувшись, он обнаружил, что лежит на мокром вереске у противоположного от домов берега, рядом с бывшим лагерем скаутов. Стояла глубокая ночь, но, к счастью, светила луна, и он сумел сообразить, где находится. Он не помнил, как попал сюда, но ноги ныли так, будто долго бежал. Руки горели. Уже в коттедже он обнаружил, что ладони все в ссадинах.
Он так и не смог вспомнить, что с ним произошло. Однажды в детстве ему делали общий наркоз. Словно черный занавес упал, свет выключили, время исчезло. Вот и в этот раз большой кусок времени выпал, вместо него зияла пустота. Он мог находиться где угодно. Делать что угодно.
Такое с ним приключалось и в городе, только там было хуже. Он обнаруживал себя в незнакомой части города, брел по неведомым улицам, лежал на детской площадке или, спотыкаясь, ковылял по шпалам железки. Этому имелось название, звучащее как название музыкального произведения, – фуга. Красивое слово для такой гнуси. По словам психиатра, эти провалы в памяти – следствие травмы. Они являются симптомом, а не расстройством как таковым. И главное для него – начать говорить о том, что с ним случилось. Это понятно? Потому что это состояние – даже если оно пока и не причинило большого вреда, не считая ночной неразберихи, – однажды может закончиться плохо. Для него самого. Для других людей. В конце концов, уже ведь произошел один инцидент. Собственно, из-за этого-то он и пришел к психиатру.
– Да, – сказал Даг, глядя доктору прямо в глаза, – но это не было в состоянии фуги. Я точно знал, что делаю.
Психиатр откашлялась, вид у нее был недовольный.
– И тем не менее, думаю, мы установили, что и тот инцидент, и все эти случаи прямо или косвенно связаны с травмой.
Ему было предписано определенное число сеансов, хотя в отчете психиатр указала, что, по ее мнению, этого недостаточно. Он дважды перечитал: все предписания носили рекомендательный характер, а не обязательный. Он мог спокойно игнорировать ее советы. Дагу не верилось, что он так легко отделался. Но мысль, что, сам того не сознавая, он может причинить кому-то боль, засела у него в голове. И, вместо того чтобы прибегнуть к крайней мере, – ибо он и мысли не допускал, что станет обсуждать тот день, даже ради спасения собственной жизни, – он уехал туда, где почти нет людей.
* * *
Какое-то время он выжидал у кромки леса, пытаясь уловить шум, движение. Но было тихо, и собаки вроде тоже успокоились.
Той же дорогой Даг вернулся к себе. Не раздеваясь, повалился на кровать, надеясь, что, может, удастся хоть немного поспать.
Обстановка в его комнате была спартанская. На стенах никаких картин, на полках никаких безделушек, только пара тоненьких книг – сборник рассказов и сборник стихов. Даг давно уже ничего не читал, эти две книжки были связью с тем человеком, которым он был прежде, ключом к нему. В комнате не было ничего, что бы сообщало хоть что-то о ее обитателе, – если, конечно, не считать подсказкой саму ее аскетичность. В этой безликости было что-то от тюремной камеры. И это, если знать его жизнь, – а ее никто хорошо не знает – было никаким не совпадением.
