— Принц отделается выговором, — прошептал я, улыбаясь.
— Хотел бы думать, как вы! Он действовал как человек чести. Его ранг, его происхождение запрещают ему дуэль с таким отпетым мошенником, как Рошфор. Но он не мог допустить очередного натиска воинствующей чванной наглости, не наказав хотя бы одного из ответственных за случившееся!
Жорж Дантес дышал прерывисто, кровь бросилась ему в лицо. Можно было подумать, он защищает собственные интересы. Нет никаких сомнений, это дело о сорвавшейся дуэли и поспешной казни волнует его так, будто самым непосредственным образом в драму был замешан он лично. Возможно, в нем проснулись давние собственные ощущения, ощущения тех времен, когда случилась распря с Пушкиным. Догадываясь, что воспоминания навалились на него тяжким бременем, что еще чуть-чуть — и он склонится к исповеди, я решил протянуть барону спасательный круг и сказал со вздохом:
— Как нам судить человека, совершившего непоправимое ради спасения своей чести!
— Да-да! — подхватил Дантес. — Я и сам знавал такое. И мне в молодости приходилось принимать весьма рискованные решения. Но как в подобном случае быть? Из гордости бросить вызов смерти или из осторожности принять унижение? Случаются минуты, когда человек с характером идет на риск потерять жизнь, лишь бы сохранить свое человеческое достоинство. И последнее оказывается важнее!
Я решился подбросить еще дровишек в огонь:
— Вы намекаете на ваши отношения с Пушкиным?
Сказал и испугался: не зашел ли чересчур далеко, но его, казалось, совсем не удивил мой вопрос.
— Да, — ответил Дантес и глазом не моргнув. — Полагаю, вы в курсе этой истории.
— В курсе… — пробормотал я, хотя, признаться, был уже совсем не рад своей инициативе.
А барон расположился в кресле поудобнее и, подняв голову, уставился на меня инквизиторским взглядом.
— Господин Рыбаков! — сказал он строго. — Когда вы желали быть мне представлены, вам уже было известно, что это я убил Пушкина на дуэли?
Мог ли я отрицать очевидное? Надо идти напролом.
— Разумеется.
— И несмотря на это?..
— Но это такая древняя история…
Он помолчал. Потом спросил снова:
— Скажите, а об этом еще говорят в Санкт-Петербурге?
Тут я предпочел солгать.
— О нет, нет, месье!.. Конечно же, нет!.. Тридцать три года прошло!.. Все давным-давно забыто!..
Дантес машинально барабанил изуродованными ревматизмом старческими пальцами по краю стола, глаза его были неподвижны — словно он смотрел внутрь себя самого. Вглядывался в прошлое. Так прошло несколько минут, и я дождался.
— Что ж, тем лучше, тем лучше! — проворчал он. — В те времена некоторые ваши соотечественники выказывали чересчур сильное возмущение в мой адрес. Просто-таки прилив народного гнева случился… Дескать, я убил их национальную гордость! Их великого поэта!.. Я, стало быть, человек куда как более ужасный, чем Пьер Бонапарт, подстреливший такое ничтожество, как Виктор Нуар… Но ведь были тогда в России и другие, причем высокопоставленные лица, признававшие, что с моей стороны это была самозащита, что у меня и не нашлось бы иного выхода… Вы удивились бы, назови я имена тех, кто тогда взял мою сторону в этой неприятной истории… Царь, не желая дискуссий с общественным мнением, рубил в то время сплеча: меня разжаловали, выслали из России… Пришлось уехать в разгаре зимы, в открытых санях, и жандарм сопровождал меня до самой границы… Как преступника!.. Моего приемного отца, барона Якоба ван Геккерена, вынудили подать в отставку, хотя как посол Нидерландов он был безупречен, лучшего не пожелаешь… Ваша страна, сударь, оказалась несправедлива к нам — к моему приемному отцу и ко мне… — Он рассыпался неприятным смешком и добавил: — Впрочем, как у вас говорят, нет худа без добра. Я часто думаю: не случись этой дуэли, я бы продолжал свою скромную карьеру в русской армии, а коли продолжил бы, то — чего бы достиг? А ничего! Закончил бы свои плачевные дни полковником, стоял бы с гарнизоном в каком-нибудь скверном городишке, жил бы на офицерское жалованье, а рядом со мной куча моих детей и внуков болтали бы по-русски и посмеивались над моим акцентом… Так что, можно сказать, Фортуна улыбнулась мне! Повезло.
