Огонек - страница 5

— Люблю это место, — она глубоко вздыхает. — А что вы стоите? Садитесь.

— Не могу, надо в роту идти…

Но она как будто не слышит меня, продолжает:

— Я здесь на каникулах, к отцу приехала.

Заинтересованный, я присаживаюсь рядом.

Она рассказывает про пищевой институт, экзамены, про какого-то Павла Ивановича; который каждую лекцию начинает словами: «Владыка сего мира! Это кто? Его величество труд!» Оказалось, что девушка увлекается живописью, но отец не признает ее увлечения.

— А вы художник? — неожиданно спрашивает она. — Я однажды слышала, как вас окликнули солдаты. И у майора спрашивала. Он подтвердил, что вы порядочный художник. — Ее глаза широко открыты, в центре зрачков звездочки — живые, мигающие.

Я почти не слушаю ее. «Художник, художник», — меня обжигает это слово. Надо, наверное, идти.

— Как вас зовут? — спрашиваю девушку.

— Алла.

Возвращаюсь в казарму с опозданием. У входа встречает майор Копытов:

— Где были?

Что я могу ответить? Еще чувствую запах духов и весь я там, в сквере, рядом с Аллой.

— Гулял, — коротко отвечаю Копытову.

— Кто отпустил?

— Никто, сам пошел…

— Будете строго наказаны, товарищ Грач.

К гауптвахте надо идти через весь гарнизон. Меня сопровождает Буянов.

— Тебя когда-нибудь били, Грач? — спрашивает он.

— Нет.

— Меня тоже не били. А вот отца моего однажды очень крепко побили, без ног домой воротился. Я еще маленький был. Спрашиваю его: «Где ноги-то потерял?» Он сгреб меня в охапку, прижал к груди и говорит: «Фашист отшиб». «Чего же ты ему поддался?» А у отца слезы на глазах: «Не знаю. Из винтовки я стрелял хорошо, да в бою ее раздробило. Пулеметчики, которые рядом вели огонь, погибли. Я подполз к пулемету, туда-сюда, ничего не могу сделать, не стреляет пулемет, хоть пропади. А он, фашист, прет и прет. Граната около меня разорвалась, по ногам ударило. Наши гитлеровцев вскоре назад отбросили. В госпитале врачи ноги-то и подравняли, вот какие они теперь коротышки».

— Себя он винил, — продолжает Буянов. — Командир не раз говорил ему: изучай оружие, из пулемета тоже надо уметь стрелять. Батька мой не слушал, думал, хорошо винтовкой владеет — и ладно. А с войной шутить нельзя. Понял, Грач?

— Если бы ты знал, какая она красивая, — тихо говорю я, не глядя на Буянова.

— Красивая! А служба, дисциплина? Разве о таких вещах можно забывать?

Начальник гауптвахты велит снять с меня ремень, осмотреть, нет ли с собой неположенных вещей.

В помещении тишина невероятная. Где-то в углу надрывается сверчок. До чего же противно свистит, подлец! Я только что возвратился с работы. Дивизия готовится к своей годовщине, и все приводится в образцовый порядок, даже гауптвахта. Вот я и мыл полы в караульном помещении.

Через решетку окошка виден почти весь городок. Вот в сопровождении дежурного идет генерал. Обходит гарнизон. Неужели и сюда зайдет?

По-прежнему сверлит тишину сверчок. Потом слышу движение за стенкой. Так и есть — генерал все-таки зашел на гауптвахту. Вот он уже в дверях. Я вытягиваюсь. Генерал осматривает помещение, останавливает взгляд на мне. Кажется, узнал. Нахмурился, спрашивает:

— А как вы сюда попали?

Молчу.

Генерал кивает сопровождающему его дежурному:

— Можете быть свободны.

Дежурный уходит. Мы стоим друг против друга.

— Ну-с, рассказывайте…

Я рассказываю. Ничего не скрываю. Генерал слушает внимательно. Когда я умолкаю, спрашивает:

— А вы сами-то, как оцениваете свой проступок?

Честно признаюсь:

— Не знаю, товарищ генерал!

Он молча вышагивает от стены к стене. Я недоумеваю: как может генерал интересоваться делами рядового солдата, вникать во все мелочи?

— Командир роты майор Копытов докладывал мне, что вы, будто, обижены, ожесточены. Скажите откровенно, почему?

Сквозь решетку пробивается луч заходящего солнца. Он падает прямо на стол. В камере светлеет. Генерал ждет. Не хочу скрывать от него ничего.

— Воспитывался в детском доме. Потом начал работать. Почему-то получалось так, что люди большей частью смотрели на меня, как на неисправимого. Стоило ошибиться, они говорили: «Что с него спрашивать, безотцовщина». Я привык к этому, хотя порой бывает не по себе, очень уж одиноко. Мать у меня погибла под бомбежкой, отца не помню, знаю, что был военным.