Зе Мария вставал рано, а Эдуарда нежилась в постели все утро. Ему хотелось приласкать это тело, пышное и белое. Но он не осмеливался до нее дотронуться. Это желание представлялось ему почти преступным, настолько тело Эдуарды казалось уверенным в своей неприкосновенности и будто издевалось над его претензиями обладать им. Эдуарда владела им и бесстыдно брала на себя инициативу во всем, утверждая — она даже не пыталась этого скрывать — свою способность думать и действовать за двоих.
Постепенно Эдуарда отказалась от услуг доны Луз, стараясь не задевать достоинства их хозяйки, относившейся к ней с нескрываемой враждебностью; она ухитрялась откладывать из денег, которые оба каждый месяц получали (она от чудаковатого дяди-повесы, хотя он и желал тем не менее соблюдать видимость солидарности с обиженной семьей), договорилась с пансионом по соседству, чтобы им приносили еду на дом, и у нее еще оставались деньги украшать комнату красными гвоздиками. Обстановка изменилась, и своим преображением их жилье было обязано ей. Зе Марии не по вкусу пришлась такая перемена, лишившая его привычной атмосферы, и он никогда не упускал случая упрекнуть жену.
— Мы переживаем период эйфории, не может же он продолжаться вечно. Скоро ты сама в этом убедишься.
— Тоже мне провидец. Ты же сам не веришь ни одному своему слову.
А как же Дина? Эдуарда делала вид, что незнакома с ней. Вернее, что нет причины соотносить ее с прошлым Зе Марии. Она даже не давала себе труда поразмыслить над тем, какие неудобства в том, — что они живут под одной крышей. Эта невзрачная девчонка была случайным явлением в его жизни, она не могла оставить ни следа, ни воспоминаний, так же как многочисленные служанки, перебывавшие в доме ее родителей: едва покинув место, они тут же исчезали из памяти. Впрочем, у нее и в мыслях не было, что кто-то другой решится оспаривать у нее обладание Зе Марией. Он составлял часть ее существования, пока она того желала. Он принадлежал ей. «Эйфория», — сказал он. Да, эйфория! Она словно парила над временем, над вещами, даже над мыслями. Но эта беспокойная, жадная радость, пришедшая к ней после многих лет угнетения, радость, которую Эдуарда порой даже не знала, куда применить, не лишала ее чувства реальности. Она твердо стояла на земле.
В первые дни после свадьбы Зе Мария время от времени встречался с Диной на веранде у черного хода, и, хотя девушка спешила от него спрятаться, он всегда успевал заметить жалобное выражение ее лица, внезапную худобу и небрежность в одежде, симптомы сердечных мук, которыми она, вероятно, хотела его разжалобить, правда, без какой-либо конкретной цели. Однажды ночью он вдруг услышал шум, доносившийся с другой половины дома, где находились спальни хозяев, и на следующий день женщина, приходившая к ним убираться, с сочувственным видом рассказала ему, что «барышня отравилась, потому что не в силах была пережить разочарование, но ее успели спасти». Сеньор Лусио, вероятно опасаясь, что, если Зе Мария покинет пансион, друзья последуют его примеру, поторопился заверить постояльца, что все, в том числе и Дина, будут рады, если он останется в этом доме, ведь он стал им почти родственником. Но после наивной и, должно быть, притворной попытки самоубийства Дины Зе Мария все равно остался в пансионе, несмотря на всю щекотливость своего положения, вызывающего разные толки.
Число их друзей росло. Когда Эдуарда узнала, что прежде в комнате Зе Марии происходили вечеринки, она спросила с обидой и удивлением, почему же их не возобновят теперь, ведь оживленные литературные споры и декламация стихов достаточно мощные средства, чтобы защитить эти ужины от вульгарности. Поэтому каждый из завсегдатаев привел с собой приятелей. Среди других были приглашены Абилио и детина с парализованными ногами по прозвищу Белый муравей, постоянный участник кутежей, где вино и слова лились рекой. Детина-инвалид, которого товарищи приводили на костылях, распоряжался стряпней, давая неиссякаемые поводы к насмешкам и веселью. В расстегнутой рубашке, обнажающей смуглую широкую грудь, восседая на подушке, точно паша, он давал всем задания, оставляя себе выбор и дозировку приправ. Белый муравей, бросал нежные и настойчивые взгляды на бутылки с вином, выстроившиеся около него в ряд, презрительно отводя глаза от фруктового сиропа, который эти флегматики разводили в кувшине с водой, оправдываясь, что предназначают его дамам. Несколько дней потом невозможно было проветрить комнату, так она пропитывалась запахом жареного лука и разной стряпни. После приготовления еды студент-инвалид утрачивал к ней интерес. Он с увлечением прислушивался к спорам литераторов, приводя их в смущение меткими и язвительными репликами, и наконец, монополизировав запасы вина, готовился к тщательно продуманной фундаментальной попойке. Но Белый муравей не доставлял другим удовольствия видеть его пьяным: как только глаза его загорались свирепым блеском, он ложился на кровать Зе Марии, прикрывал газетой лицо и засыпал. Когда вечеринка кончалась, его отвозили домой. К этому времени, однако, его голова вновь становилась ясной.
