— Позвольте дать вам один совет, мой друг. Ваш сын не создан для торговли за прилавком. Он работал у нас из-под палки. И не упрямьтесь, все равно продавца из него не получится. Говорю вам по-дружески. Отправьте парня учиться или куда ему хочется. Все, что угодно, только не магазин.
Внезапно с другой стороны Университетского проспекта, что был скрыт от глаз густыми деревьями, послышался нарастающий шум. Сеньор Мендоса перегнулся через перила веранды и увидел шумную ватагу студентов.
Он повернулся к жене и проговорил:
— Это они. — Ив злобном презрении, с каким он произнес эти слова, чувствовался явный намек на претензии сына. — Студентишки.
Словно он хотел сказать: бродяги, скандалисты. И подумать только, откуда такая спесь, если большинство из них никогда не достигнет в жизни прочного, солидного положения?
— Ты видишь их, Силвио?
«Их» — означало «твоих сообщников». Взгляд у Силвио был усталый и тусклый. Отец ничего не понимал, и его отвращение к студентам было чисто внешним, поверхностным; он приписывал им влияние, превращающее его, Силвио, в отщепенца, неспособного проникнуться уважением к буржуазному здравому смыслу; с другой стороны, на отца не могла не подействовать общая атмосфера в городе, враждебно относящемся к проникновению в его жизнь университетской молодежи, которая на протяжении веков была питательной средой для угнетателей. И если теперь силы реакции вновь опирались на привилегированные классы, то в Коимбре готовили они своих будущих каудильо. Город инстинктивно оборонялся, и потому в нем возникло разделение на два непримиримых лагеря: студентов и «зулусов» — иными словами, чужаков, бастардов. И каждый выбирал идеалы и друзей только в своем клане.
Сеньор Мендоса ничего не понимал. Для Силвио студенты прежде всего олицетворяли университет, книги, торжество красоты, вознесшейся над вульгарной обыденностью; они олицетворяли недоступный для него мир. Таилась ли в душе Силвио обида и зависть? Да, конечно. Кто в городе не испытывал и того и другого? Девушки отвергали ухаживание всякого, кто не носил плаща и студенческой формы; те, кто не мог претендовать на университетский диплом, с давних пор означавший здесь конкретные социальные привилегии, ставили предел своим честолюбивым стремлением; и даже люди, кормившиеся при студентах и больше других подвергавшиеся унижению, презирали несчастных, принадлежащих к их касте. Завидовал ли он им? Да! Но еще сильней был восторг, страстное желание проникнуть в тайны этого феода. Иногда Силвио достаточно было недолго побыть около студентов в кафе или на улице, как он начинал себя чувствовать приобщенным к их проблемам.
— Ты слышишь их, Силвио?
Он всегда их слышал. Они воплощали для него пыл юности, презрение к авторитетам, надежду. Они воплощали поэзию.
Если Абилио удавалось до сих пор избегать встреч с сеньором Лусио, этого нельзя было сказать про Зе Марию. Он вставал рано, в тот час, когда хозяин пансиона отправлялся за покупками, и проводил утро у входа на факультет, сидя на ступеньках и поглядывая на товарищей с вызовом забияки, ищущего предлога для ссоры. А рядом, в двух шагах от него, садовник обрабатывал жалкий садик при факультете. Земля там была сухая, неплодородная, на ней даже трава не росла. Как-то вечером студенты посеяли репу и так старательно поливали и удобряли ее, что в конце концов из растрескавшейся земли появились ростки. Садовник никак не мог понять, в чем дело. А студенты вопили на весь университет: «Семена репы! Семена репы!» Даже когда им уже надоест передавать новым поколениям эту притчу, факультетский скверик так и войдет в историю под названием «Реповый сад».
Вскоре после того, как Зе Мария вернулся в пансион, хозяин робко постучал к нему в дверь.
— Кто там?
— Это я, Лусио, сеньор доктор.
— Входите!
Зе Мария всегда пугал его своим зычным голосом и неприветливостью. Поэтому, стараясь избежать опасного разговора, сеньор Лусио ожидал, когда студент сдастся под напором его умоляющих взглядов.
— Хотите курить?
— Не беспокойтесь, сеньор доктор. Я случайно сюда забрел. Мы давно с вами не виделись. Вы не появляетесь…
