С наступлением вечера Сеабра появлялся у двери Изабель. С некоторых пор девушка, однако, изменилась, с каждым разом она казалась все более нелюдимой и позволяла даже себе некоторые дерзости, приводившие его в замешательство. Он заметил, кроме того, что Абилио подружился с одним из студентов, обитавших напротив, и использовал любую возможность для того, чтобы прилипнуть к окну, наблюдая, точно ротозей, за окошечком девушки. Ему казалась странной эта сентиментальная настырность, и при других обстоятельствах ревность вывела бы его из себя, но теперь он не собирался терять время из-за такого ничтожества, как Изабель. Может быть, позже, когда она созреет… Его больше интересовала сейчас шаловливая девушка по имени Ирена, о которой говорили всякое и которая в последнее время выделялась среди студентов своими эксцентрическими выходками. Назойливая и знавшая языки, она следовала по пятам за беженками-иностранками, обосновавшимися в городе, и копировала их привычки и их высокомерие, представляя их среди ограниченных обывателей как символ цивилизации. Ирена проявляла большой интерес к Сеабре, ведь ходили слухи о его героизме, о его мужестве.
Сеабра все же чувствовал сложность взаимоотношений с этой девушкой из мира, который, хотя и страстно влек его к себе, в то же время и пугал его.
Он чувствовал себя рядом с Иреной и ее изысканной компанией провинциалом, хотя и делал все возможное для того, чтобы она приняла его за светского человека. Однажды Сеабра услышал, что группа студентов, переведенных из Лиссабона, собиралась устроить необычный бал. Он тоже пришел туда, так как Ирена настойчиво приглашала его, и истолковал приглашение как оказанную ему честь, вызывавшую у большинства зависть. Бал организовали в одном из домов предместья, рядом с железнодорожной линией, где под мостом река усмиряла свой бег, наталкиваясь на гнилые сваи. Выбор места придал встрече еще более экстравагантный характер в глазах горожан, не привыкших к подобным явлениям. Наблюдая за танцами через дверь, не решив еще, стоит ли ему входить, он почувствовал себя окунувшимся в атмосферу удушающего кошмара. В зале, насыщенном табачным дымом, танцевали неистово, в то время как оркестр и хриплый мужской голос, звучавшие неизвестно откуда, не поспевали за движениями тел. Танцевали, танцевали без устали, как одержимые, с потными, перекошенными от усталости лицами, не выражавшими уже никакого удовольствия, будто они выполняли какую-то повинность.
Ирена подошла к нему с высоким парнем, на которого она глядела томным взглядом. Руки девушки, длинные и красивые, но с перепачканными никотином пальцами, казалось, выражали спокойствие. На лице юноши появилась недовольная ироническая гримаса. Сеабра, поглощенный борьбой между своими страхами и тревожащей его самоуверенностью этого типа, сделал вид, что не заметил его присутствия, и с насмешкой обратился к девушке:
— Итак, как насчет покоренных сердец?
— Покоренные сердца?.. — Ив улыбке, адресованной ему, мелькнуло сострадание за наивность вопроса. — Мне никто не нравится, даже я сама. Вы не хотите потанцевать?
Сеабра ушел через несколько минут. Перед этим она, однако, успела ему сказать с непонятной тоской:
— Когда вам будет скучно, вспомните обо мне. Вспомните об Ирене… В этом городе не с кем перемолвиться словечком.
Сеабра, как и прежде, выглядел озабоченным и не хотел, чтобы Ирена или кто-либо другой заметил это. Он искал приключений.
Между тем стало известно об аресте студента, о котором рассказывали невероятные истории и который был накануне приглашен показать свои рубцы, оставшиеся после пыток; это делалось всякий раз, когда было необходимо привлечь некоторых коллег, противившихся участию в забастовке. Иногда организовывались целые шествия любопытных, когда объявлялось, что их коллега в настоящий момент показывает себя.
— Входите! — зазывал один из студентов на пороге общежития. — Десять тостанов с человека! Входите, сеньоры. Ослы и трусы ничего не платят. Становитесь в очередь.
Сеабра, видевший, как студента сажали в полицейскую машину, скрылся в улочке, сделав приличный крюк, прежде чем оказался в своем доме. Кто знает, может, на следующий день возьмут и его! Нет, он не испытывал страха. И он повторял это утверждение, ставшее для него необходимым, как возбуждающий напиток. Он не боялся и даже желал любые физические мучения, которые закалили бы его характер. Чем же в таком случае объяснить его нервозность? Ожиданием. Повсюду ему мерещились сыщики. А вдруг тайная полиция, повсеместно усиленная, переоделась студентами. И вот эта опасность приводила его в замешательство. Или он обманывал сам себя? Что истинное, цельное было в его мыслях и поступках? Когда он отправлялся на каникулы поездом, то проезжал многие километры по плодородным землям, орошаемым Тамегой, мимо виноградников и лугов, по земле деда. Временами, когда этот близкий ему пейзаж ласкал его взгляд, обвораживая его, в его душе росло услаждающее ощущение власти, будто все вокруг принадлежало только ему. И тогда затихало чувство вины или неловкости, которое он испытывал при общении с бедными тружениками фермы деда. В такие моменты он находил убедительные оправдания в существовании господ и слуг, но он был не менее откровенным и тогда, когда в кругу товарищей с жаром ратовал за справедливый мир. Где была его откровенность? И, повторяя свой вопрос, он хотел выйти на середину улицы и совершить отчаянный поступок, не глядя ни на друзей, ни на врагов, не слыша рукоплесканий.
