— Вон отсюда! Мне нужно работать!
Действительно, уже несколько недель, как Белый муравей, с тем чтобы оживить свою ослабленную память и поднять чувство ответственности, написал на стене огромными буквами строгое расписание своих обязанностей и ограничений: например, были сведены до минимума сиеста и курение. Экзамены были на носу.
Нобрега, кроме всего прочего, был преподавателем провинциального колледжа. Фармацевт, врач и писарь, плут по имени Порфирио были его друзьями, навязанными ссылкой. «Вечеринка в провинции, — рассказывал Карлос Нобрега, — может быть оправдана только игрой в карты или стопками домашнего вина. Из двух зол я выбрал карты. Мы играли». Доктор Рауль не был постоянным партнером. Поэтому, когда врач находился у далеко живущих пациентов, Порфирио приводил Ралью, человека без определенных занятий и социального положения. Он хохотал до слез над своими собственными остротами паяца. Тем не менее они предпочитали вечера, когда присутствовал доктор Рауль, человек сентенциозный, с огромным жизненным опытом, которым он кичился по всякому поводу. Порфирио, со своей стороны, называл себя прогрессивным демократом; политические раздоры тотчас напоминали ему о виселице и пистолетах. Таким образом, между двумя знакомыми существовало некоторое приятное недопонимание.
«Реформаторы, такие, как вы, — начинал доктор Рауль, ощущая еще боль в пояснице после прогулки верхом по степи, — безответственные личности. Они делают из политики хорошенькую духовную спекуляцию или авантюру. Но, кроме убогих духовных спекуляций и неприглядных сцен, существует еще действительность, которую и те и другие легкомысленно игнорируют: человек — насекомое. Погрузитесь в нее, повертитесь в этой грязи, а потом вы мне скажете».
Слабый свет в комнате еще более заострял худое лицо Карлоса Нобреги. Зе Мария, слушая его, думал о том, как мог тот терпеть без единой жалобы, без возмущения, не обвиняя кого бы то ни было, эту унизительную нищету. «Этот человек не ест и принимает все это, будто речь идет о его привилегии. Сильный человек». Однажды на улице, когда его внимание обратили на витрину, обильно уставленную лакомствами, Нобрега умело перевел разговор на другую тему, притворившись рассеянным:
— Прекрасная картина.
— Мясо или рыба?..
Нобрега, слегка покраснев, сделал руками жест, как бы заключая в рамку узкую улицу, и объяснил:
— У этой улочки есть свой характер.
Однако в его поведении наблюдались изменения-. Глаза уже не всегда были ясными, и в его рассказах часто присутствовал избыток фантазии. Бывали дни, когда он отгораживался от мира непроницаемым молчанием, тогда он закрывался в своей хижине, и были другие дни, когда казалось, что его желанием было незамедлительно оживить в памяти самые различные воспоминания.
Нобрега продолжал беседы со студентами. Одна из таких бесед, когда вспоминали доктора Рауля, вызвала особенно острый спор. Жулио горячо говорил:
— Разве вы не говорили нам, что доктор Рауль, хотя и был буржуазным романтиком, признавал также в силу своего огромного опыта, что народ, низведенный в обществе до положения рабов, нуждается в том, чтобы его заставили завоевать свои права? Напротив, все благонамеренные идеалисты были бы первыми сторонниками бесконечного продления несправедливости, так как она обеспечивает им буржуазный комфорт. Разве это не так?
— Не путайте гуманизм, терпимость…
— Терпимость?! Терпимость — это чисто реакционное оружие. И страшное оружие! Именно она расслабляет людей, решившихся на что-то. Не препятствия ломают хребет самым крепким, а вот эта разрушительная сдержанность, о которой ваши идеалисты только и болтают, — и Сеабра тут же принял такое выражение лица, будто он, уверенный, что сделал исключительно весомый комментарий, нуждался в некотором периоде времени, чтобы оценить все его значение.
В то время как Карлос Нобрега томительно обдумывал ответ, который он никак не мог сформулировать, Зе Мария силился вспомнить, где Сеабра мог услышать и перенять все эти фразы.
После этой ночи Нобрега отсутствовал несколько дней. Зе Марию беспокоил кашель, которым тот страдал в последнее время, и он решил навестить Нобрегу. Дверь его хижины была закрыта, и никто не ответил на его голос; однако студенту показалось, что он видел сквозь оконное стекло фигуру скульптора. Заинтригованный, Зе Мария вернулся позднее, решив внезапно войти в его дом. Нобрега лежал на нарах, неподвижный, с закрытыми глазами, обнаженный до пояса. Не открывая глаз, он спросил слабым и безразличным голосом:
