Жулио иронически улыбнулся, и эта улыбка обидела ее.
— Я не думал, что ты способна на такие слова. Но я тоже был таким… Так что мы похожи друг на Друга.
Мариана не знала, когда можно принимать слова Жулио всерьез и, прежде всего, выражали ли они обиду из-за того, что другие, включая и ее, осмеливались затрагивать вопросы, касавшиеся его.
Жулио сменил тон.
— Эта война действительно будет решающей; все мы чувствуем это, все мы должны чувствовать это. В нее мы вложили нашу надежду, как и наше негодование. Даже те, кто, как мы, далеки от решений и страдают от этого. А если те, кто предлагает свою веру и свою жизнь, были бы вновь преданы? Иногда я боюсь задавать вопросы. Куда нас приведут эти вопросы? («Я боюсь задавать вопросы. Какой тщеславный!» — подумала про себя Мариана, и эхо этих слов вызвало в ней ощущение досады.) — Наши родители откладывали это на более поздний срок, когда уже знали, что накопили достаточно опыта для того, чтобы можно было уберечь сознание от ошибок.
— Никогда не рано узнать, что нас ожидает, — сказала она раздраженно.
Он с удивлением посмотрел на нее. Мариана, прижавшись к нему, униженно предлагала себя, чувствуя, что должна поцеловать его. Да, сейчас она поцелует его. И вдруг неожиданно разрыдалась. Все ее тело содрогалась в этом плаче. Жулио прижал ее к себе.
— Что это значит, глупенькая?
— Ничего, ничего. Я знаю, как я лгу самой себе: я тоже боюсь. Я знаю, что ни на что не гожусь.
— Страх не то же самое, что отказ или дезертирство. Важно бороться и верить, даже испытывая страх.
Она приподнялась. Ее волосы касались лица друга. Щеки ее были влажными.
— Посмотри туда, Мариана: чертополох и тот цветет!
— Не говори мне об этом сейчас. Я хочу задать тебе один вопрос, и уже давно! Я некрасивая, не так ли, Жулио? Скажи мне правду!
Эти слова прозвучали для Жулио так нелепо, что он не сразу сообразил, как ему прореагировать.
— Женщины — восхитительные бестии, — сказал он с пафосом человека, у которого на склоне его долгого жизненного пути остается лишь терпимость, присущая скептикам.
— Ты мне не ответил.
И вдруг разразился дождь. Ливень был такой сильный, что за несколько мгновений земля превратилась в сплошной поток. Напрасно они укрывались то под одной, то под другой сосной. Платье Марианы промокло насквозь и облегало тело. Жулио хотел накрыть ее своим пиджаком, но она, тяжело дыша, сбитая с толку, побежала вверх по склону, пока не натолкнулась на соломенную хижину неподалеку от жилища Карлоса Нобреги. В ней никого не было. Они остались там, рассердившиеся неизвестно на что, и ждали, когда стихнет дождь.
— Пойдем попросим Нобрегу разжечь огонь, — предложил он. — Тебе нужно обсохнуть.
— Не стоит. Я тороплюсь домой.
Брат вышел на лестничную площадку, чтобы встретить ее. Уже два часа ожидал он ее возвращения у окна своей комнаты, прислонившись лицом к прохладному стеклу. Из-за шарфа, которым была обмотана шея, его голова казалась еще более погруженной в плечи.
— Добрый вечер, сестрица, — произнес он жалобным голосом.
— Добрый вечер.
Мариана прошла вперед и стала подниматься по лестнице. Он, тяжело дыша, едва поспевал за ней. Войдя в свою комнату, Мариана тотчас же захлопнула за собой дверь.
— Открой, сестренка.
— Сейчас не могу. Мне нужно переодеться.
— Открой я на секунду.
Она хотела покончить со всем этим как можно скорее и одним махом распахнула настежь дверь. Витор спокойным, бесстрастным взглядом окинул ее с головы до ног.
— Чего ты хочешь от меня?
— Хочу посоветовать тебе… Ты должна заботиться о себе… Можешь заболеть. Никому не нравятся больные люди… Ты насквозь промокла!
— Был дождь, ты ведь знаешь. Что еще?
Брат попытался пригладить взъерошенные волосы. Его жесты были неторопливы, а лицо выражало жалость при виде сестры, такой нервной и дрожащей.
— Я отнесу твое платье вниз. Мать высушит его У плиты.
— Не нужно. Я сама отнесу.
Но ее отказ не убедил его.
Витор продолжал стоять на пороге комнаты, он не намеревался уходить.
— Что еще? — спросила девушка вызывающим тоном.
Брат не ответил, и это молчание еще больше разозлило ее. Лучше бы он говорил, лучше бы сказал то, что хотел сказать. Она не сделала ничего предосудительного. Теперь Витор улыбался. Это была кроткая улыбка, которая, однако, превратилась в суровую усмешку, когда он наконец решился добавить:
