— Отчего же не подействовало зелье? — У кузины на подбородке виднелся след засохшей рвоты. — Или, может, обряд?
— Хозяин все исправит, — успокоила навья. — Уж будьте покойны. Ради вас, барышня, он и не на такое способен.
— Ну да. — Наталья, пошатываясь, подошла ко мне, дернула за руку, бросила на изгвазданные простыни. — Скажи спасибо, Фимка, что твое тело мне целехоньким надобно. А то…
Она замахнулась, щеку ожгло ударом.
— Ну-ну, барышня… Серафимочка наша Карповна послушной девочкой будет, полежит в спаленке тише мышки, покамест вы с хозяином беседовать будете. Наталья Наумовна, голубушка, охолоньтесь.
— А если она права и ты мне врешь? — взвизгнула кузина и отвесила затрещину уже навье.
Та зашипела от боли, но покорно опустила глаза в пол:
— Никак не возможно, благодетельница, хозяин велел вас холить и лелеять, и охранять от слов либо действий враждебных. За все время, что вам служу…
— Оставь свой простецкий тон! Незачем более притворяться. Ступай вниз, распорядись, чтоб ужин накрывали.
Оставлять меня наедине с кузиной навья не собиралась.
— Слугам хозяйское слово надобно, — твердо сказала она. — Вы их великолепно вышколили, всем на зависть, только вас они слушают и вам преданы. Мое дело маленькое, наряд для барышни Бобыниной поавантажнее подобрать. Уж побалуйте это тело напоследок, после ему только в рубище хаживать.
И она, гнусно захихикав, раздвинула двери моего гардеробного шкапа. И кузина, купившись на эту немудренную лесть, гордо вскинув голову и расправив плечи, отправилась нести хозяйское слово подданным.
— Постельное белье смердит, — сказала я, когда смогла говорить.
— Потерпишь, — шелестела шелками моих платьев навья. — После-то, конечно, на грязном тебя никто спать заставлять не будет, а пока потерпишь.
Она расправила на спинке кресла бежевую юбку вечернего наряда.
— А чего ты с нею миндальничаешь? — После паузы, поняв, что тему «после» продолжать не желают, спросила я дружелюбно. — Я имею в виду, почему на Наталью Наумовну удавки своей навской не накинешь?
— Не могу. — Вздох был полон сожаления. — Хозяин к этой дуре благоволит.
— Он едва взглянул на нее, когда на Руяне встретил.
— Да не так благоволит, — махнула навья рукой. — Кроме прочего, он ей за услугу признателен, ей и этому вертопраху Бобынину.
— Он тоже услугу оказал? — Я посмотрела на Аркадия, который болтался в углу комнаты на манер воздушного змея.
Кузен прикрыл лицо ладонями, будто от стыда.
— Что-то ты любопытна сверх меры, — прищелкнула пальцами мучительница. — Надоела.
— Сферу-то свою отобрать успела?
Навья вытащила из кармашка коробочку и шурудила в ней пальцами, выбирая пилюлю.
— Успела. Только мне от того успеха выгода малая. Змеюка Наташка нажалуется хозяину, будьте уверены. — Она поискала глазами графин, убедилась, что он пуст и склонилась ко мне. — Глотай. Зелье безвредное, сонное, даже не дурман, подремлешь с часик, пока хозяин решит, что с вами, барышнями, дальше делать.
Мои слабое сопротивление было придавлено отнюдь не фигурально, язык защипало мятным холодком. Ненавижу мяту.
— Ну-ну, огненная наша, успокойся. После сможешь на мне отыграться, недолго уже ждать осталось.
— До бала? — слова вылетали морозными облачками.
— Никто до вашего смешного Рождества ждать не будет, — такая родная Маняшина рука погладила мои волосы, — сегодня или завтра станешь ты, Серафимушка, настоящей сновидицей и нашей хозяйкой.
Крик получился беззвучным, он застыл у лица туманом, завихрился инеем.
— Моя прелестная кузина, — любезно проговорил Аркадий, — желаешь совершить променад?
Рука его была склизкой, будто рыбья требуха.
— Никуда с тобой не пойду. — Я брезгливо отерла ладонь о свой доломан.
— Гусарский костюм тебе к лицу.
— Желаешь это лицо еще и синяками украсить?
Я попыталась топнуть ногой, но лишь лягнула воздух. Парила я у потолка своей же спальни и сверху могла видеть кровать и возлежащую на ней себя.
— Серафима, — грустно сказал кузен, — я был гадким человеком и за то, что творил с тобою и с другими, прощения не заслуживаю.
— Это не тебе решать.
— О том знаю.
— Тогда чего от меня хочешь?
— Суда, Серафима, суда и покаяния.
