ГЛАВА ПЯТАЯ,
в коей дни утекают водою сквозь пальцы, но не уходят разбойники из рук бравых сыскарей
Женщина согласна не слыть красавицей, съ условiемъ, чтобы ее называли утонченной; многиiе люди готовы сознаться въ томъ, что они ни богаты, ни знатны, зная, что ихъ утонченность вполнѣ замѣняетъ золото и гербы; наконецъ, и уму, и таланту утонченность необходима точно так же, какъ она необходима красоте, богатству и знатности. Поэтому, кто желаетъ навеѣрняка быть утонченнымъ, тотъ долженъ соблюдать самую изысканную вѣжливость въ своихъ свѣтскихъ отношенiяхъ…
Жизнь в свете, дома и при дворе. Правила этикета, предназначенные для высших слоев России.
1890 г., Санкт-Петербург
Толпа посетителей в заведении «Жарю-парю» схлынула часам к девяти вечера. Уставшие половые довольно пересчитывали денежку, оставленную «на чай», и без довольства поглядывали на двоих сыскных чиновников, что сидели за столом у стеночки и харчевню покидать не собирались. Заказывали, правда, преизрядно, не съестное, а хмельное, и поначалу казалось, закидаются быстренько, да и пойдут с богом, пошатываясь на нетвердых ногах и не забыв на прощанье денежкой обслугу одарить. Но то лишь показалось. Тот, что пониже ростом, востроглазый, порывистый, Тришку-полового серьезно так упредил:
— Что хочешь себе, человече, придумывай, а мешать нам не смей.
Сам-то, рожа басурманская, зелена вина и не пригубил даже, квасом с приятелем чокался, зато второму все, что в сухую землю, шло. Оно и понятно, мужик здоровый, косая сажень, ему чтоб оглоушиться, ведра два выхлебать надобно. Басурманин и подливал, чтоб чарка не пустовала, и так на Тришку зыркнул, когда заметил, что тот ушки навострил, чтоб разговор, значит, подслушать, что половой убрался подобру-поздорову. Хозяину, правда, пожаловался. Время-де позднее, а чиновники все заседают. Хозяин в зал сходил, а вернувшись, строго так Тришке велел, чтоб никаких вольностей с теми господами парень себе не позволял и чтоб прислуживал, сколько потребуется, хоть до рассвета. Уже и с кухни последняя судомойка ушла, а Тришка-страдалец все подносил к дальнему столику шкалики да квашенину на закуску.
Эльдар отхлебнул квасу, поморщился, эдак скоро сам забродит от питья обилия, но Ваньке сейчас необходим собутыльник, и он роль эту исполнит. Эх, Семена бы сейчас сюда, чтоб втроем посидеть, как встарь. Семка захмелел бы быстро, куражиться начал, а Иван качал бы головой по-отечески, но расслабился бы, перестал все в себе держать. А теперь что? Молчит как сыч, только вздыхает да крякает, когда отрава горло дерет.
— Может, в кафе-шантан отправимся? — спросил Мамаев. — Девицы веселые, да и Жозефина про тебя третьего дня интересовалась.
— Точно! — обрадовался Зорин. — Клин клином! Пошли!
А сам подхватил с тарелки квашеный грибок и зажевал бессчетную уже чарочку.
— Прямо вот сейчас и пойдем. А чего? Что нас остановит?
— Меня ничто, — кивнул Эльдар. — А тебя не что, а кто. Барышня Абызова тебе живо рожу расцарапает.
— Она не сможет царапаться, у нее свидание.
— Ты поэтому не в себе? Ревнуешь?
— Ревную, — кивнул Иван. — Только не к Кошкину.
Мамаев посмотрел в несчастные глаза друга:
— Ко мне?
Зорин опять кивнул:
— Поначалу мне казалось, что ты Серафиму по привычке своей многолетней вниманием одариваешь, тогда не ревновал. Ты же у нас натура огненная, искристая, что твой фейерверк. Букашечкой направо, букашечкой налево. Ах, Серафима, позвольте вашей силы зачерпнуть!
— Так не убыло от нее.
— Так и тебе оно было без надобности! Ты узнать ее хотел, попробовать.
— Хотел. — Мамаев смотрел в свою кружку, будто там не постылый квас плескался, а прелюбопытную фильму показывали про полонянок неглиже. — Ну прости, не сдержался. Огонь очень редко женскому полу достается, интересно стало.
— Врешь. То есть что хотел, это правда, а про любопытство… Эльдар…
Иван запнулся, продолжил, будто преодолевая преграду:
