— Что случилось с твоими родителями? — спрашиваю я.
Эко молчит — так долго, что я уже не сомневаюсь: отвечать она не собирается. А потом она решает меня удивить и тихо говорит:
— Обоих уже нет. Отца я совсем не помню. А мать помню. Из последних сил искала убежище. Хижину. Пещеру. Человека, которому можно доверять. Она отдала меня Смотрителям. А потом умерла.
Ухает сова — далеко-далеко. Чужой боевой клич. Примитивный. Первобытный. Мы слушаем, как затихают его отголоски.
— Прости меня, — говорю. — Теперь я понимаю, что тебе было неприятно, когда я расспрашивал тебя про моих родителей.
— Ничего ты не понимаешь! — резко отвечает она. — Не смей меня жалеть! Никогда!
Гляжу на нее. Короткие черные волосы обрамляют белое лицо, словно траурное покрывало. Ладони обращены вверх, согнуты чашечками, словно лунный свет — это нектар и она его собирает. Губы приоткрыты. Взгляд блуждает по ночному небу.
— Эко, ты не обидишься, если я скажу тебе правду?
Не отвечает. Она меня слышит или витает неведомо где?
— Иногда мне кажется, что ты бессердечная, злобная гадина, к тому же чокнутая, и, честно говоря, в такие минуты меня от тебя тошнит. А иногда мне кажется, что ты самый грустный человек на всем белом свете. И что ты меня понимаешь.
Эко слегка кивает, как будто согласна со всеми моими заявлениями.
— Трудно не поддаваться печали, — соглашается она, и голос у нее звучит так мягко, словно это едва ли не признание. — Меня к этому готовили. Предупреждали, как тяжело мне будет вернуться во времена, настолько близкие к Перелому. Но все равно шутка оказалась слишком жестокой, а угрызения совести — невыносимыми.
— К какому такому перелому? — спрашиваю. — Хватит говорить загадками. Объясни, что случилось. Утром ты сказала, что люди все погубили. Как нам это удалось?
Эко развязывается из позы лотоса, и я невольно вспоминаю морскую змею, которая показалась из дыры в обшивке. Понимаю, что медитация для Эко — способ спрятаться в себе, укрыться от мира. А сейчас она совсем беззащитна.
Она подтягивает колени к груди. Целую минуту она совсем не похожа ни на йога, ни на ниндзя. А похожа она на девчонку у костра — вот она собирается рассказать страшную историю и знает, что в конце концов сама перепугается.
— Если ты и в самом деле хочешь понять, что я расскажу, не забывай, что я смотрю в прошлое из будущего, — начинает она. — Мы сейчас сидим на крыше, а перед нами тысяча лет. Но об этом думать не надо. Представь себе, что все уже случилось и теперь мы имеем дело с результатом.
— Как скажешь, — говорю. — Перенеси меня в свой мир, и давай взглянем в прошлое. Итак, где это — десять веков спустя?
Эко смотрит на звезды. Втягивает воздух сквозь едва разомкнутые губы. А потом начинает делать то, чего я никак от нее не ожидал. Она цитирует Библию. Не один какой-то стих, — похоже, она собирается прочитать наизусть всю эту громадину.
Родители у меня были не слишком ревностные прихожане, но я понимаю, что Эко цитирует какое-то знаменитое место, и даже вроде бы его узнаю.
— Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи в труде; не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.[16]
— Красиво, — говорю я, — но ужасно грустно. Библия, да?
— Екклесиаст. Тебе кажется, что это грустно?
— Да. Здесь говорится о том, что нет никакого смысла что-нибудь делать, потому что все равно ничего не меняется.
— А мне кажется, что так спокойнее, — отвечает Эко. — Как повезло тем людям, которые могли в это верить… Родился, живешь, страдаешь, умираешь, а на земле ничего не меняется. Ветер дует, реки текут, и что бы человек ни делал, он не может изменить это ни на йоту. А если ты возомнил, будто способен оставить след в вечности, то ты либо возгордился, либо заблуждаешься, ведь это и есть суета сует.
