– Дуреха-то ты дуреха, но с характером. Ну давай повторяй все заново, а не то всем расскажу, кто ты есть.
Адер глубоко вздохнула, сдерживая ярость и зарекаясь впредь отвечать на уколы. У купеческих дочек тоже есть гордость, но не та, что у принцесс, а Нира – наверняка не последняя, кто ее оскорбит. Если взрываться всякий раз, когда ее заденут, она не доживет до конца паломничества. Чтобы добраться до Олона, Вестана Амередада и Сынов Пламени, надо держать себя в руках.
Адер уже открыла рот, чтобы заново оттарабанить свою историю, когда сидевший на фургоне Оши вдруг разрыдался. Он содрогался всем телом, тощая грудь вздрагивала, рука, еще сжимавшая грушу, потянулась к лицу.
– Нет, – всхлипывал он. – Нет, нет, нет…
Нира поморщилась и свернула к фургону, забыв про Адер. Старуха с удивительной ловкостью взобралась по тюкам и села рядом с братом.
– Бросай-ка скулить и стонать, – приказала она. – Кому это надо – слушать, как старый дурак хнычет над надкушенной грушей?
Слова были жестокими, но рука Ниры ласково гладила брата по спине. Слезы скатывались на золотой балахон Оши. Сквозь повязку пятна казались не слезами, а ожогами на ткани.
– Она умерла, Нира, – всхлипнул старик, показывая ей грушу. – Я ее убил.
– Не ты убил, старый хрыч, – огрызнулась она, копаясь в поклаже, – а тот, кто сорвал. Да и не живой же ее есть!
Оши беспомощно покачал головой и прижал надкушенную грушу к морщинистому лбу, словно хотел поделиться с ней мыслями. Нира наконец нашарила грубую глиняную бутыль, выдернула пробку, отвела его руку с грушей и поднесла горлышко к губам брата.
– Вот, – сказала она, – у меня еще малость осталось. Тебе сразу полегчает.
Адер уловила запах неизвестной жидкости, одновременно сильный и едкий. У нее даже на расстоянии заслезились глаза, но Оши жадно потянулся, перехватил бутылку и запрокидывал ее все выше, пока Нира его не остановила:
– Ну и хватит. Мало того что слезами залил, так еще обоссышь весь фургон.
Оши неохотно оторвался от снадобья, и Нира, вставив пробку на место, спрятала бутылку поглубже, куда не доставало солнце.
– Теперь доедай свою грушу, старый дурак, – приказала она, возвращая ему плод.
Старик откусил кусочек, подержал на языке белую мякоть и медленно стал жевать.
– Сладкая! – проговорил он, словно дивясь своему открытию.
– Как же не сладкая, дурень ты этакий, – отозвалась Нира, обнимая его за плечи. – Ясно, сладкая.
Адер вдруг стало неловко. Она отвела глаза. Ничего такого не было в старике и старухе, сидящих рядом: один жует грушу, другая смотрит на него сердито и любовно, и всё на виду, залитое теплыми лучами солнца. И все же, сама не зная отчего, Адер почувствовала себя лишней – подсмотревшей что-то, чего ей видеть не полагалось. Смущенная и пристыженная, она задержалась, чтобы окинуть взглядом канал, между тем как фургон, подскакивая на булыжниках, покатился дальше.
Она не могла представить на месте Ниры себя с Каденом или Валином. Даже в детстве, пока братьев не отослали из дворца, их разделяли возраст и пол, и невозможно было перекинуть мост через эту пропасть. Игры и фантазии мальчиков рядом с реальной политикой и интригами Рассветного дворца казались ей бессмысленным ребячеством.
– Тебе бы лучше остаться с братьями, – сказал ей однажды Санлитун, когда она просилась присутствовать на каком-то из императорских приемов. – Постаралась бы получше их узнать.
– Что там узнавать? – обиделась Адер (ей тогда было восемь, значит Кадену пять, а Валину и того меньше). – Младенцы. И играют, как младенцы, и орут. Я хочу с тобой, хочу заниматься важными делами.
– Они вырастут, Адер, – возразил, потрепав ее по плечу, Санлитун. – Настанет день, когда ты им понадобишься, особенно Кадену.
И все же отец взял ее с собой, позволил молча и смирно сидеть на расшитой золотом подушечке справа от Нетесаного трона, пока сам занимался делами империи. А потом однажды братья пропали, их услали куда-то на край земли…
Много лет Адер почти не замечала их отсутствия. Сперва ее поглощала учеба. Когда подросла, Санлитун стал давать ей все более ответственные поручения: приветствовать иностранные посольства, годами набираться опыта в разных министерствах, выезжать ненадолго за городские стены (конечно, под надежной охраной), изучать сельское хозяйство и производства. Когда ей исполнилось пятнадцать, Санлитун велел даже поставить в своем кабинете второй стол, такой же как у него, только поменьше, и они допоздна засиживались в понимающем молчании: он – над ежедневными правительственными донесениями, а она – разбирая порученную ей стопку бумаг или карт.
