– Гляди, прикол! – крикнула девка. – И здесь маскарад! – Она пыхнула огоньком и, оглушая себя, запустила музыку в коробочке на всю мощь.
Взятые словно бы обезьяньей лапкой, понеслись неловкие, варнякающие звуки струн, потом кто-то, хрипя, запел: «Я – тер-рорист! Я – Иван Пом-м-мидоров! Хватит тр-репаться – наш козырь террор!»
– Выруби это старье! – крикнул, перекрывая музыку, парень.
– А не вырублю! Террорчик, террориз-зьм! – взвизгнула девка.
– Ох ты, горюшко, – забормотал безбородый Акимка.
Трое в музейных кафтанах и поверх них в отнятых у бомжей камуфляжных куртках, в давно забытых малахаях и мадьярских сапожках с чуть загнутыми кверху носами медленно выступили из расселины, уставились на сиреневые хохолки ирокезов.
Девка приветливо махнула рукой:
– А по коктейлю, френды? Здесь рядом и принять можно…
– Тьфу, пропасть, – плюнул себе под ноги Савва.
– Тише ты, – ухватил его за рукав Игнатий, – говорил же: как выйдем из расселины, всякое случиться может. Молчи!
Девчонка кинула недокурок в снежный овраг, весело запрыгнула парню на спину, засмеялась, завизжала, стала нахлестывать его, как коня, тонкими ремешками от сумочки…
Розовые телогрейки исчезли.
Слегка пошатываясь – один впереди, двое сзади, – выступившие из расселины разыскатели Тайной экспедиции при Правительствующем Сенате чуть продвинулись вверх по оврагу и у неолитических камней застыли.
Вид у всех троих был ошалелый. Как в полусне, дотронулись они по очереди до одного, потом до другого камня.
И Гусь-камень, и Девин-камень были холодней могильного холода.
– А камни-то, как тебе и было, Игнатий, сказано, лежат на месте!
– Куда ж им деваться. Небось по три тыщи пудов каждый.
Литвин Игнатий наступил сапогом на лежащий рядом с камнем глянцевый женский журнал. Потом наклонился, гадливо, как мышь, двумя пальцами журнал поднял, глянул на картинку, отбросил в сторону.
– Ассигнации здесь в ходу какие, узнать бы. Есть у меня запас, да мал.
– Забьют в колодки, как пить дать, забьют! Было бы нам сразу, Игнатий, вернуться, было бы вообще в расселину не вступать. Повинились бы: поплутали по оврагу, да и не нашли скворца!
– Ладно, не боись. Что сделано, то сделано. Может, все, что видим, – одна мара косматая…
– Ага, мара! Ты вон побродягу сам лупцевал. Тело-то у него настоящее… Забьют, как есть забьют!
– Авось не забьют, горло оловом не зальют.
– Што олово! Мишке-таратую, делателю фальшивых денег, годков двадцать назад, так же вот жидким оловом нутро залили. А олово возьми да и прорви ему горло, возьми и выплеснись на землю! Жив таратуй остался, хрипел и свистел аж до осьмидесяти лет!
– По мне – так одно только гишпанское щекотало, и страшно.
– Это кошачья лапа, што ль?
– Ну! Алешку Кикина, что царевича Алексея в город Вену бежать подучил, надвое такой лапой разодрали когда-то. Растянули на лавке, и ну щекоталом этим, двойными этими грабельками, ему тело рвать.
– Непростой ты человек, Акимка. Откуда сокрытое знаешь? Молчишь? Ладно. Только страху на нас не нагоняй, не испужаешь. Да и пытки с казнями тут, в невещественном царстве, небось, в ходу другие. И вообще: казни бояться – с чужою бабой не спознаться. Сполним поручение – в своем царстве заживем припеваючи. Ты вон, Аким, давненько Маньку присмотрел. Так ведь она за тебя без полста червонцев ни в жизнь не пойдет!
– А это мы поглядим ишшо… Ты другое, Игнатий Филиппыч, скажи. В голову мне вдруг встало. Раз времена так сильно вперед шатнулись и мы в них очутились… Значит, новые времена – они взаправдашние и есть! А тогда выходит, это наше с тобой царство – неживое! Это наше с тобой царство невещественное!.. Времечко-то вон куда заскочило. А наш Петербург с Тайной его экспедицией, с господами-князьями, да с людишками попроще – как те твари в Кунсткамере: навек заспиртованными остались.
– Умен стал?
– И впрямь: молчи, Акимка! Кака те разница во временах? Москва – она к любому веку подходит.
– Верно! Стояла и будет стоять. Сказано тебе: Москва вечный город!
– А нам в Питере твердили: на Москве – морок один! Выходит, противоположно: в Питере – морок! Мга, марь, туман!
– Цыц, сквернавец! Царство государыни – не морок, не мга!
