Одолень-трава - страница 171

— Хорошо, хорошо, — в тон ему, с повтором, ответил Викентий Викентьевич и, обернувшись к Вике, уже другим, назидательным, голосом добавил: — Ты меня ругаешь, когда я отказываюсь от еды, а вот Коля, как видишь, придерживается моего же принципа: угощение надо сначала заработать… Хорошо, — повторил он еще раз, — работай, мы тебе не будем мешать, потом Вика тебя покормит.

Коля и тут хотел заблаговременно же отказаться, но подумал, что это, наверное, будет уж слишком, и промолчал.

А это очень хорошо, что они ушли на кухню и оставили его одного. Он и освоится, и успеет войти в работу.

Где-то на исходе часа Викентий Викентьевич робко просунулся в дверь:

— Извини, я только кое-что возьму.

Он бочком-бочком прошел к своему столу, взял с него книги, какие-то бумаги и, не задерживаясь, вышел. Но хотя и какую-то минуту он пробыл в кабинете, все же успел заметить, что одному Коле прилаживать к стояку поперечную связь не очень удобно. Через некоторое время в кабинете появилась Вика.

— Папа сказал, что тебе одному несподручно. Можно, я буду тебе… Ну вот, ты этот брусок закрепляешь, а другой-то конец его висит. Давай я подержу.

Отказать ей у Коли не хватило духу. К тому же одному монтировать каркас стеллажа было и в самом деле несподручно. И хотя Вика всего-то или подавала нужный инструмент или что-то поддерживала, это была самая настоящая помощь. Работать стало легче. И легче, и труднее. Потому что теперь им постоянно приходилось сталкиваться друг с другом: то плечом или боком один другого заденет, то ладонь с ладонью соприкоснется. И каждое такое прикосновение, отдаваясь в сердце, выбивало его из рабочей колеи, уводило мысли в сторону. Надо бы думать, нет ли у этой филенки перекоса, а думается, почему у Вики горячая рука и тонкие, почти прозрачные пальцы…

Одет был Коля по-рабочему: черные брюки, клетчатая, расстегнутая на верхнюю пуговицу рубаха. Впрочем, и вторая пуговица из-за слабой разношенной петли при работе частенько расстегивалась сама. Вот и сейчас. Коля склонился над нижним креплением опорного бруса и вся грудь у него оказалась нараспашку. Вика, поддерживая брусок, присела на корточки рядом. Но руки-то у нее заняты, а глазам делать нечего. И получилось так, что взгляд ее упал на расстегнутую грудь Коли. Она разом изменилась в лице и сжалась, как от удара.

— Это… тогда?

До Коли не сразу дошло, что спрашивает Вика про шрам от ножа. Он молча кивнул и стал поспешно застегивать рубашку.

— Больно было?

Тоже вопрос! Коля уже хотел рассердиться, но, взглянув на Вику, осекся: в глазах у нее стояли слезы. Она словно бы сама сейчас пережила, перечувствовала сердцем его тогдашнюю боль.

В кабинете стало очень тихо. Он не знал, что надо говорить, что надо делать. Он даже потерял ощущение времени и не знал, долго или коротко, минуты или секунды это продолжалось.

Вика материнским жестом погладила его, как маленького, по голове, не отнимая ладони, медленно провела по виску, по щеке. От этого ласкового прикосновения ее руки было и горько, и сладко до слез. И чтобы не выдать себя — только этого еще не хватало! — Коля сказал:

— Знаешь, остается, в общем, только лицовка. Это и одному можно. Спасибо. У тебя небось и своих дел хватает…

Вика молча встала и так же молча, не проронив ни слова, ушла.

Лицовка — работа более тонкая, чем монтаж каркаса, но и более приятная: видишь окончание дела и видишь не его изнанку, а именно лицо. То они с Викой, вгоняли каркас в стенную выемку; теперь, лицуя стеллаж, Коля уже как бы вписывал его в общий интерьер.

Когда работа была окончена, он позвал в кабинет Викентия Викентьевича. Что-то он скажет!

Викентий Викентьевич пришел вместе с Викой.

— Ну, давай показывай.

Он мельком взглянул на творение Колиных рук еще от порога, потом прошел за свой стол, сел в кресло и оттуда стал приглядываться к стеллажу уже более внимательно.

Коля, как перед глубоким нырянием, набрал побольше воздуха и затаил дыхание.

— А ведь недурственно!.. А, Виктуар?.. Чего я больше всего боялся, так это белой вороны… Видишь ли, Коля, я уже привык к своим шкафам и полкам, взгляну на них — у меня сердце радуется. Вот мне и хотелось, чтобы твой — не знаю уж как его назвать: шкаф или стеллаж — был не сам по себе, а с ними заодно… Только вот эти «окошки»…