Одолень-трава - страница 25

За столом склонилась к карте девушка. Стриженая, в стираной-перестиранной гимнастерке.

— Разрешите представиться?

Перед кем тятя робеет? Дюжий, плечистый дядя — перед этой стрекозой?

Строгий взгляд девушки обежал Пахолкова и, задержавшись на мне, потеплел:

— Значит, ты Чернавушка? Звать меня Олей. Надеюсь, мы подружимся. Григорий Иванович, коса у вашей партизанки — чудо!

Меня она разве чуть выше. Тоненькая. Талию хоть в горсть зажми. Глаза синие-синие. У губ складки. Складки у губ и тонкие морщинки на лбу, похожие на паутинки.

Ручаюсь, Викентий Пудиевич был не меньше моего поражен: руки по швам, а брови надломились от недоумения. Не слышит, поди, что ему отец нашептывает: «Очень ценный работник. Кровь из носу, но чтоб волос с ее головы не упал».

Оля перекинулась несколькими словами с Пахолковым и сказала:

— Снимаемся, товарищи. Пора.

Отец запротестовал:

— Отдохнули бы, Ольга Сергеевна.

— Товарищ Достовалов, мы на фронте. Прошу без опеки.

Дождь посыпал. Тропа раскисла, бухаем по лужам и мокнем.

Это — фронт? У кого пушки, винтовки, у нас шомполка Овдокши, может заряженная солью, ребятишек с гороха пугать. И держим мы путь на хутор к тетке Поле. В подполье, что ли, займем позицию?

Что плетью поротый, я скрою. Не повинюсь. На службе попрошусь к лошадям, стану стараться, может, с конем после войны отпустят?

Голубело небо, донашивало наряд летний. Гроздья рябин набухали соками. Табуны диких голубей перелетывали по жнивью: выпукло круглились сытые радужные зобы, набитые зерном.

Погоняя, опорки меня по пяткам подстегивали: шагай, Федька, не ленись.

Я чего? Не ленился. Шагал. И на песни потянуло:

Но услышу деревянное дребезжанье телеги — молодайка, широко расставив босые ноги, погоняет стоя, и подол вкруг икр плещется, копыта лошади тупо стучат по песку; но увижу, как на полосе ребятишки лен дергают и костер палят, пекут в золе картошку; но дымом овинным, горячим, хлебным нанесет от деревни за полями — и словно живое от живого отрываю от себя стукоток телеги по дороге, петушиный крик и овинный дух.

Вьется мимо полей и пожен, стелется проселок, моя дальняя дорога. От позора бегу, от бесчестья — опорки по пяткам подстегивают, за пазухой луковица, рубаха к закровенелым рубцам на спине прилипла.

Кто по дороге встретится, отвечаю на расспросы, мол, лошадь ищу: мастью каряя, лоб с проточиной, подкова на передней ноге хлябает. Не очень вязались ко мне, жалели и сочувствовали: горе у парня, лошадь пропала.

Сперва деревни я обходил, потом осмелел. Чего там, находчивый небось: надо, то сквозь игольное ушко пролезу. Ногтем зацеплю — не сорвется!

Всплыли в стороне воздушно-легкие, туго надутые купола, поднятые белыми стенами на угоре над зеленью берез.

Погост.

Поповский дом под железной крышей. Избы с крашеными окольницами, в кровь сбиты ноги опорками. Я сел отдохнуть на пожне у стога сена. И то ли заметили меня из деревни, то ли случай такой выпал, — заявился ко мне мужик в гимнастерке распояской, оброть-недоуздок через плечо.

— Полно врать, — сказал он, когда я завел прежнюю басню. — Лошадь он ищет… Ко красным пробираешься. Да не ты первый. Идут! Кто своей охотой, кому и деваться некуда.

Узелок с ним был, в узелке картошки вареные, сальца кусок, лепешка из льняного жмыха и бутылка молока.

— Ешь, не осуди, что хлеба нету. Только поостерегся бы ты, не ровен час нарвешься на беду. Шибко вольно шагаешь, ровно в гости.

«Вот тебе, Федька, игольное ушко!» — подумалось мне.

— И я, бывало, на ту войну весело шел, — говорил мужик мрачно. — Надеялся к зиме вернуться, да три года загибался в окопах. Войны, они, паренек, долгие. И эта, не думай, что кончится скоро. А кабы не хозяйство, туда ж бы пошел… — ухмыльнулся он угрюмо. — Коней искать без оброти!

— У всех хозяйство, — заикнулся я было, робея перед его ухмылкой на мрачном, изрытом оспой лице.

— Лопай, если дано! — рявкнул мужик. — Указывает ишшо. Душу ишшо вынает. Может, я ночей не сплю, может, мне тошнее, чем кому? Газами травлен, штыками колот, и опять мне винтовку брать? Знаю — долг в том. Долг… долги… Пошто я всем должен, мне одному никто не должен?