— У меня есть время подумать?
— Да. Целая минута. — Булгаков перевернул сувенирные песочные часы, стоящие на столе.
Собственно, если бы я даже и хотел, то ничего бы про Геру не рассказал. Кроме того, что на зоне он приторговывал травкой, которую поставлял продажный прапор-вертухай. Но вряд ли этот наркотрафик заинтересует господина уполномоченного. Как и наши совместные вечеринки. С Тихоней тоже пусто. Тихоня на то и Тихоня — лишнего не сболтнет.
Когда упала последняя песчинка, я отрицательно покачал головой.
— Увы… Ничего не знаю. И рад бы в рай, да яйца не пускают…
— И рад бы, говоришь?..
— Да… И если что-нибудь узнаю, тут же… Вы понимаете…
— Я тебя за яйца не тянул. И за язык тоже.
Булгаков вытащил из стола чистый лист бумаги и положил передо мной. Затем протянул авторучку, стилизованную под ментовскую резинку, тьфу ты, дубинку.
— Сейчас дашь подписку. Что обязуешься сообщать мне о готовящихся или совершенных преступлениях. Потом я разрешу позвонить Суслятину, чтобы он договорился с потерпевшими.
— А нельзя обойтись без бумажных формальностей? Я вам и так расскажу.
— Нет, — жестко ответил Булгаков, — как только сдаешь что-нибудь серьезное, я возвращу бумагу тебе.
— А если, к примеру, я ничего не смогу найти?
— Придется постараться. Сам понимаешь, долго такая бумажка без дела лежать не может. Максимум полгода. А потом где-нибудь случайно потеряется. Например, в «Эрмитаже». Нет, ты пойми правильно. Я не сволочь и не беспредельшик. Но как иначе? Тебя выпусти без подстраховочки, а потом бегай, лови по всему Питеру. Согласись, не гуманно.
Н-да… Хорош выбор. Как у приговоренного к смерти. Что предпочитаете — топор или клубнику со сливками? Конечно, топор! Тонуть в сливках вкусно, но мучительно.
Будь на моем месте киношный или книжный герой, он скомкал бы бумагу и гордо швырнул в морду Булгакову, а авторучку-дубинку воткнул бы ему в глаз.
Но вся беда в том, что я не герой, а реальный человек, которому совсем не хочется в тюрьму. Я уже успел на собственной шкуре узнать, что такое «собачник», ШИЗО, маски-шоу, лагерная баланда и холод барака.
Поэтому я не комкаю бумагу и не использую авторучку в качестве заточки. Просто смотрю в глаза Булгакову:
— Слушай, отпусти меня, а? Ну, зачем я тебе сдался? Я помогу… Потом.
Булгаков несколько секунд раздумывает, постукивая зажигалкой по пепельнице, затем забирает бумагу и авторучку.
— Ладно… Пойдем.
Он встает из-за стола и подталкивает меня к двери.
— Я могу позвонить Гере?
— Я сам позвоню.
Он отводит меня в камеру.
На часах десять вечера. Вряд ли следователь приедет на ночь глядя. Значит, буду ночевать в чужой кровати. Хорошо бы это пошло в зачет двух суток.[3] Сомневаюсь, что Булгаков позвонит Гере и прочитает ему стихотворение про узника. Но даже если позвонит, Гера не побежит обрабатывать спартанцев, чтобы те забрали заяву. Ему девочки раны зализывают…
В общем, спокойной ночи, Павел Андреевич. Приятных сновидений.
Обидно, что не смогу вернуть Кериму тысячу. Не большая беда, конечно, но репутация пострадает, слухи поползут, таблоиды опять-таки…
Спал я, как всякий честный человек, снова оказавшийся за решеткой, плохо. Заснуть мешали мелкие насекомые и вопли невинных из соседней комнаты отдыха. Но под утро я все-таки вырубился.
Будь на моем месте граф Монте-Кристо, он рисовал бы план побега, подкупал охрану или обдумывал линию защиты. Но вновь напомню: я не герой. Я человек, которому немножко не повезло в жизни и который поставил на ней, жизни, маленький, но жирный крестик. И если вы случайно, поздним вечером в темной подворотне подойдете ко мне и спросите: «В чем смысл твоего жалкого существования, Павел?» — я, пожалуй, расплачусь.
Но на зону все-таки не хочу.
