— Подожди, — велел он Марте, — постой там. Через некоторое время из-под снега раздалось негромкое, но бодрое урчание двигателя, откуда-то из района заднего бампера вырвалось облачко белого дыма, дернулись «дворники», обрушив снежные пласты с лобового стекла, и вдруг показались фары, как будто открылись глаза, и заднее стекло обнаружилось — машина старательно отряхивалась, как попавшая в лужу собака.
Марта полезла через сугроб, зачерпывая снег ботинками.
— Я бы выехал, — сказал Данилов недовольно, когда она плюхнулась на сиденье, — я же просил тебя подождать!
— Я замерзла.
Данилов моментально включил отопитель. Марта закатила глаза.
— Данилов, я не желаю, чтобы ты поминутно проявлял чудеса человечности и заботы. — Марта постучала ботинками по порожку, подтащила ноги и захлопнула дверь. — Я начинаю чувствовать себя инвалидом.
Он ничего не ответил, нашарил на полу элегантную немецкую щеточку, предназначенную для элегантного стряхивания с машины элегантного немецкого снега, вылез и стал разгребать ею утренний русский сугроб.
— Хочешь, я дам тебе чайную ложку? — предложила Марта, опустив стекло. — В рюкзаке есть, я захватила.
Данилов улыбнулся и покачал головой.
Ну конечно. Ей ни за что не удастся вывести его из себя, раз уж он решил из себя не выходить.
На морозе он казался очень смуглым и темноволосым. И почти столь же элегантным, как немецкая щеточка. Марта вполне понимала, почему помощник Тимофея Кольцова выбрал именно его — он выглядел так, как должен выглядеть процветающий первоклассный архитектор из модного московского журнала «Английский помещик». Непременный портрет в интерьере — Данилову больше всего подошел бы камин, сложенный из речного камня, неяркий ковер на плиточном полу, белая стена, широкое кресло, а ниже статейка под названием «Линии вашего дома — линии вашей судьбы».
Увидав такую статейку, Данилов бы точно повесился. От стыда.
Марта улыбнулась.
— Хватит, — в окошко сказала она Данилову, который тщательно скреб щеточкой по капоту, — сейчас на ходу все стряхнется. А что не стряхнется, то растает.
— А что не растает и не стряхнется?
— На то, значит, наплевать.
Данилов засмеялся, перестал скрести и сел в машину.
— Правда, холодно что-то сегодня. Зима скоро.
— Ты отстал от жизни, Данилов. Скоро лето, а зима уже сейчас. Слушай, а мы успеем вернуться до твоих бальных танцев?
— Начало в восемь, — сообщил Данилов, заставляя машину осторожно перевалить через сугроб, — конечно, успеем.
Он выбрался на дорогу, примерившись, поправил боковое зеркало и спросил, не глядя на Марту:
— Ты сегодня уедешь или опять останешься?
— Как я могу остаться, Данилов, если у тебя вечером романтическое свидание! Конечно, я уеду, ты не беспокойся.
— Я особенно не беспокоюсь, — заявил он холодно, — просто мне хотелось заранее знать о твоих планах.
— А нельзя словами сказать — уезжай, ты сегодня вечером будешь мне мешать?
— Ты никогда мне не мешаешь, но…
— Но тебе хотелось заранее знать о моих планах.
Что такое? Она вскипела, как турка с кофе, забытая на огне, — гнев мгновенно поднялся, перевалил через край, залил все вокруг, хотя ничего такого не произошло.
Она никогда не ревновала Данилова — ничего глупее, чем ревновать его, придумать было нельзя.
Марте было шестнадцать лет, когда в доме отдыха под Ригой она впервые увидела Данилова и, естественно, немедленно в него влюбилась. Он был с ней очень мил, несколько раз поиграл в теннис, угостил кофе в модной кондитерской в самом центре старой Риги. Однажды его барышня почему-то не явилась на свидание, и он сводил Марту на концерт в Домский собор — очевидно, больше пригласить было совсем уж некого. Вместе с барышней он уехал в Москву на несколько дней раньше, чем Марта с родителями, и оставшиеся дни она уныло бродила по берегу, тосковала, уединялась, на сочувственные вопросы не отвечала и была уверена, что в ее жизни больше никогда не будет счастья — то есть Данилова. В Москве она ему позвонила — он великодушно оставил ей телефон — и, трясясь от стыда и страха, пригласила его на свидание. Почему-то он пришел, и это было странное. свидание.
