Упоминание про оргии и убийство Хорькоффу почему-то не понравилось. Он почти насквозь прожег мою лобную кость негодующим взглядом. И возопил, размахивая руками:
— Какие, к чертям собачьим, оргии!
— Не надо так нервничать! — я отвела взгляд от кипящего благородным негодованием Хорькоффа и в смущении начала ковырять пальцем столешницу. — Это я не к тому, что у вас тут все трахаются и рубят друг друга без разбора. Хотя охране вашенской я бы по мордасам настучала за неуважение к страховым агентам женского пола… Я просто хотела Вас ободрить, поддержать, так сказать, морально. Мол, жизнь есть жизнь и все мы не без греха за пазухой.
Хорькофф пошевелил губами, словно проверяя не вышибли ему в горячке офисной суеты передние зубы, а затем нехотя сообщил:
— Мои сотрудники вообще теперь о сексе не думают. Все мысли — только о работе. Они хуже средневековых фанатиков!
— Причина?
— Да все из-за нее, проклятой! — Хорькофф вырвал из моих рук пачку «Новой эры» и бросил ее на пол.
Один из блистеров выскочил из упаковки и оказался у моей ноги. Я тут же схватила его загребущими пальчиками и стала рассматривать.
Хорькофф растоптал «Новую эру» ногами.
— Не надо так нервничать! — повторила я, опасаясь, что клиент может чокнуться (а, как известно, подпись недееспособного лица на договоре не стоит и комариного чиха перед лицом суровой и неподкупной Фемиды).
Я наконец рассмотрела содержимое блистера и, давясь смехом, спросила:
— Уж не анальные ли это свечи?! Позвольте, так ведь их же, извиняюсь за свой французский, в задницу вставляют! Или я ошибаюсь, и с ними проделывают нечто более эстетичное?
— Вы не ошибаетесь.
— Хе-хе-хе! Моей племяшке, помню, свечки прописали, когда у нее колено раздулось. Я тогда еще удивлялась, так и не поняв, какая связь между ушибленной коленкой и задницей.
— Ничего смешного. То, что начиналось, как фарс, превратилось в трагедию.
— А вот с этого места, товарищ президент, пожалуйста, поподробней.
Я уселась на стул рядом с Хорькоффом.
— Вываливайте все начистоту! Представьте, что мы с Вами дрейфуем в одной лодке без весел и паруса по пятидесятибальному океану пятидесятиградусной зимой. Кругом — мгла, пурга, волны до небес, пронизывающий ветер противно воет в ушах: «Вы все умре-е-е-те! Ву-у-у-у!» Видимость никакая, даже на четверть кабельтова — только стена серого снега и густой темный туман. В носу у нас все козявки от холода превратились в острые сосульки, которые, будто клыки демона вылезают из наших ноздрей. И куда нам с Вами с этой лодки деваться?
— Нам и на этой лодке деваться некуда.
— Вот! Спрыгивать бесполезно. Оставаться бесполезно. Остается только что?
— Принять яду?
— Нет! Нам остается только одно: честно поговорить друг с другом.
— Это остановит шторм?
— Это снимет тяжелый камень с души и увеличит ходкость нашего суденышка. Из терпящего бедствие корыта оно в мгновение превратиться в маневренную яхту, стремительно несущуюся по волнам. К счастью и благополучию.
— Не вижу логики.
— А ее тут вообще нет.
Опешивший от моей несуразицы Хорькофф замолчал в нерешительности.
Я начала его щекотать призывающим к откровенности взглядом.
Хорькофф поежился, сглотнул и сказал:
— Я расскажу все.
— Все-все-все?! Как на исповеди?
— Все-все-все.
— Честно и откровенно? Или невнятно, с полунамеками и уходами в сторону от сути вопроса и главной версии расследования?
— Хорошо. Расскажу и честно, и откровенно.
— Не обманите моего доверия. Оно у меня хрупкое и страдающее остеохондрозом.
— Постараюсь не причинить ему вреда.
— Оно Вас заранее благодарит. Но давайте ближе к теме. Не ходите вокруг да около. Берите историю за хобот и начните с самого важного события в ней.
— Что ж, начну именно с него. Оно произошло три месяца назад. Именно тогда мы понесли небывалые финансовые потери. И тогда я собрал на совещание руководителей всех департаментов «ИNФЕRNО». Надо было обсудить наши дальнейшие действия…
