— Павел Иванович, когда начнем ремонт крыши?
Десять лет назад в корпусе на третьем этаже в туалете обвалился потолок. Воспитанников в этот момент в туалете не оказалось. Потолок тогда ремонтировал Тихомиров — великолепный столяр и плотник, и он осмотрел крышу. Крыша — решето. Сто с лишним лет существует острог, и после революции крышу ни разу не ремонтировали.
— Василий Иванович, сколько ни бьюсь, не отпускают денег.
— Потолок не только в туалете, но и в комнатах может обвалиться. Придавит ребят.
Павлуха вздохнул и вышел.
— Василий Иванович, а вы с какого года работаете? — спросил Степанов.
— С тридцать девятого.
— Ну как, есть разница между довоенными парнями и сегодняшними?
— Конечно, есть, — не думая, ответил Тихомиров. — Отчаяннее были. В тридцать девятом пригнали сюда почти девяносто малолеток. Закрыли на третьем этаже. Осень. Печи не топлены. Перед этим из острога только убрали военную часть, и я работать устроился. Штат не набран. Меня попросили охранять пацанов. Дали винтовку и помощника. Парни барабанят в двери, кричат: «Когда печи топить будете?» В бывшей церкви, где сейчас клуб, их около половины сидело. Малолетки разобрали пол, связали доски и стали таранить двери. Двери дубовые, но трещат, я с помощником не знаю, что делать. Он молодой был, испугался — двери вот-вот высадят, и выстрелил… Никого не убил. Они еще несколько раз разбежались, саданули, и двери с петель… Помощник с винтовкой с этажа убежал. Пацаны растеклись по коридору и открыли все камеры. Я переговоры стал вести. Парни говорят: «Зови прокурора». Я пошел и доложил. Пришел районный прокурор. Они не дали ему зайти и орут мне: «Кого ты привел?! Зови областного!» Этаж захвачен, никого не пускают. Приехал из Вологды прокурор. Переговорил, и через три дня их отправили в Вологду, а оттуда привезли политических. Политические смирные были и сидели до начала войны. Потом я на фронт ушел.
Тихомиров закурил.
— Я помню острог еще до революции. Тогда огольцом был, и мне мать денег давала, и я их к острогу носил. Там в воротах отверстие было, а с внутренней стороны кружка висела. И люди туда деньги бросали. Кто сколько мог. Я в щель заглядывал: арестанты в белой одежде по двору ходили.
Василий Иванович пошел в свой цех, бурча: «Денег все у них нет. До революции деньги на любой ремонт находились…»
Цех подметен, и ребята ждут съема. Кто-то из активистов крикнул: «Отделение, выходи строиться!»,— и парни заспешили на улицу.
Мастера из цеха выходили последними. Степанов посмотрел в окно и увидел Чику. Тот сидел на стеллаже и смотрел под ноги. Степанов крикнул:
— Чикарев! Ребята построились, что ты сидишь?
Чика не поднял голову.
— Иди, ребята ждут.
Но Чика не шелохнулся. Алексей Андреевич решительно направился к Чикареву. Тот поднял на мастера угреватое лицо с большими карими глазами. Степанов посмотрел на парня: телогрейка расстегнута, а руками держится за ее полы.
— Вставай, пошли.
Чикарев замотал головой. Тогда Степанов крепкой рукой схватил парня за ворот телогрейки и поднял его. Цех огласил истошный крик. Алексей Андреевич отпустил: брюки у Чикарева спустились, трусы держатся на коленях. Остановив взгляд между ног, увидел: из мошонки течет кровь.
— Чикарев, что такое?
Тот молча кривил от боли лицо. И выдавил:
— Я прибил, — и показал пальцем на стеллаж.
На углу стеллажа, где сидел Чикарев, вбиты два небольших гвоздя.
Понял теперь мастер, что Чика мошонку к стеллажу прибил. Кровь текла несильно.
— Одевай штаны, — сказал Алексей Андреевич.
Начальник караула сводил Чику в санчасть и отвел в дисциплинарный изолятор.
В шестнадцатую поселили новичка-москвича. Кличка — Люсик. Люсик среднего роста, симпатичный, с голубыми глазами и похожий на девушку. Он — педераст и пришел с раскрутки. Ему добавили срок и отправили в Грязовец. Весть о педерасте облетела зону, и Люсиком дивились.
На третью ночь Люсик разбудил парня и предложил развлечься.
— Вставай, вставай, — шептал Люсик Гороху, — нас никто не увидит. Мы быстро.
Горох смотрел на Люсика, а тот его уговаривал. Горох понимал: их могут засечь и добавят срок.
