Сержант выводил Глаза из вагона последним. «Воронок» на этот раз подогнали к самым дверям вагона. На переходе из вагона в «воронок» Глаз получил от конвойного сильный удар в задницу кованым сапогом. «Вот тебе»,— услышал он вслед. Удар рантом сапога попал в копчик. Боль пронзила поясницу. Но он сдержался — не заорал. Нельзя показать конвойному, что тебе больно.
— Ударил тебя? — спросил крытник. Он принимал от Глаза вещи.
Глаз мотнул головой и еле выдавил:
— В копчик.
Взросляки заматерились: конвой пнул малолетку.
— Ничего, Глаз, терпи, — говорил в «воронке» крытник в зеленой болоньевой куртке. Это он принимал вещи от Глаза. — Придет время — и ты попьешь у них крови. И за нас тоже. Шакалы! — И крытник покрыл конвой трехэтажным матом. — Меня кличут Василек. — Он протянул Глазу руку. — Ты молодец. — Мы-то сразу кишки спрятали. Чтоб тебя не подвести. Да у нас бы не стали спрашивать. Возиться у них времени не было. Но ничего, все путем.
— Я у пацанов набил полный кешель. А они забрали, когда я на оправку ушел. Сучары какие-то, вот падлы.
В боксике Василек отдал Глазу свою болоньевую куртку. Она была такая же, какую себе взял Томилец. О радость — носить такую куртку. Глаз расхаживал в ней по боксику, сунув руки в карманы.
Крытникам Глаз нравился. Они видели: ему уготована такая же судьба, как и им: сидеть. В семнадцать — две судимости. Срок — восемь. А там, еще добавят. И пройдут лучшие годы в тюрьмах и лагерях. И отсидел около двух. Да, лихое начало.
Дежурный по тюрьме, увидел Глаза, улыбнулся:
— Тебя же в колонию отправляли, а ты опять к нам?
— Нет мне жизни без вас. Сказали, езжай назад. Сидеть буду в тюрьме до конца срока.
Лейтенант опять улыбнулся.
В бане Сиплый тоже заулыбался, увидев Глаза:
— Обратно к нам?
— А как же! Соскучился по вас и вернулся.
Для тюрьмы Глаз был свой. Даже начальство, когда приходил с этапа, ему улыбалось.
Глаза посадили в ту же камеру. Половина зеков — новички. Он поздоровался за руку со знакомыми и остановился возле Кости Кобзева. И вновь тюрьма их скрестила.
В камере стало весело. Глаз задавал тон.
У Кости Кобзева валом харчей. Глаз думал, что он пригласит погужеваться, но Костя, когда ел, даже не смотрел в его сторону.
В камеру Глаз пронес куртку. Сосед по шконке, молодой мужчина, сказал:
— Отдай мне. Я через год освобождаюсь. Взамен дать нечего, есть только пятерка. Ты на этапе себе раздобудешь.
Глаз отдал куртку, взял пять рублей и курканул.
На следующий день Глаз написал домой письмо. Он просил мать приехать на свиданку. Скоро отправят на этап. Надо повидаться. Неизвестно, куда запрут. Но в этот же день попал в шизо. В двадцатку. Эта камера на первом этаже служила штрафным изолятором для малолеток.
Он расхаживал по камере, впервые ругая себя, что попал в шизо. «Ведь должна приехать мать. А я здесь. Но ничего. Пока дойдет письмо да пока она соберется, и пройдут пять суток».
В окне не было стекол: летом из-за жары их разбили. Сейчас стояла осень, и холодный ветер гулял по камере.
Глаз принялся за приседания.
И победил холод.
Ею подняли в камеру, и он сутки отсыпался, а вечером поддержал спор: просуществует ли город без деревни? Это был вечный тюремный спор, и Глаз вышел на середину камеры.
— Город без деревни подохнет. Вы всех кошек и собак пожрете.
— Кошки будут ловить мышей, а собаки сторожить. Мы будем выращивать коров, свиней, кроликов, да все, что и в деревне, — сказал Рома Хуса (а на свободе — Хозяин Мыса) — ему за мокряк дали пятнадцать.
— А где вы корм возьмете? — возразил деревенский.
— Как где? Для свиней пищевых отходов хватит. Кролики зелень будут жрать — ее полно, коровам в черте города будем косить сено, — ответил Рома Хуса.
Камера разделилась. Деревенские говорили: город без деревни не проживет, городские, — а их было большинство, прижимали деревенских, криками затыкая глотки. Костя Кобзев был на стороне городских.
Пришел этап с Севера, и в камеру бросили новичков. Один из них по кличке Танкист. О нем Глаз да и вся тюрьма уже слыхали. Жил он в одном из северных районов Тюменской области и работал на лесоповале на гусеничном ЭТС. Как-то после получки он напился пьяный, и его забрали в медвытрезвитель. Утром отпустили. Но зарплату, и притом приличную — около пятисот рублей, — менты не вернули. На его требование отдать деньги ответили: «У тебя с собой было сорок рублей».
