— Ниже Малой Лены, треть примерно…
— Как вода?
— Маленькая. Каньон три дня скребся…
— Маленькая лучше, чем большая… Зверья не видел?
— Лосей видел, медведицу с медвежонком…
— Та-ак… а погода?
— Да ничего вроде, помочило маленько… Что с ленком делать? — вспомнилось вдруг. — Вчера пожарил, он как подметка. Сагудай можно из него?
— Конечно! — сказал Васька восхищенно и обиженно за ленка. — Мы всегда делали…
— Мы из хариуса делали.
— А, ну да. И из ленка можно. Как вообще-то одному?
— Совсем другое дело. Так все остро, так тихо… И тебя самого как будто нет… плывешь, как дух.
Легкий ветерок потянул вдоль реки. Еще посидел у костра, ни о чем особенно не думая, прикрыл продукты и забрался в палатку. Угнездился, пригрелся, слушал, как трещит и стреляется костер, отражаясь от леса. Речка узкая, место глухое… Вспомнил про ружье. Оно осталось в лодке. Идти было лень. Я лежал и улыбался в темноте палатки.
Вокруг была тайга, и не было в ней никого, кто хотел бы мне зла.
Почти одиннадцать часов проспал. Слегка еще сонный, не спеша натягивал рубашку. Потом штаны, свитер.
Вход был расстегнут, предбанник палатки за ночь обмерз колючками инея. Морозная ночь обещала солнце. Скоро оно поднимется над лесом и согреет мою ночевку. Я сунул ноги в галоши и затарахтел молнией выхода.
Рядом с лодкой, в десяти метрах от палатки сидел глухарь. Огромный — выше борта лодки. Он слышал подозрительную возню в палатке и застыл, вытянув шею в сторону воды, только чуть косил на меня гладкую змеиную головку с бородатым клювом. Я замер в неудобной позе на одном колене и смотрел сквозь щель. Только в первое мгновение руки дрогнули в охотничьей судороге, но тут же унялись.
Петух вдруг развернулся боком, сделал осторожный, совершенно куриный с резким поворотом головы шаг и снова замер. Сизо-черный, коричневатые крылья, невысокие ноги, обросшие мелким рябым пером. Большой светлый клюв загнут на конце и испачкан брусникой. Огромная летающая курица, очень древняя…
Неожиданно раздался громкий шум и даже грохот, я отшатнулся внутрь палатки и тут же выглянул. Бородач взлетел, сухо хлопая крыльями, сильно и ровно поднялся над рекой и вскоре исчез в непрозрачной утренней мгле над лесом.
Было холодно и серо, вода парила. Речка выписывала поворот вокруг лагеря, всхлипывала, плескалась негромко в заломе, вспучивалась из-под него и выносила в прозрачное улово узкие ивовые листочки. Солнца еще не было, и ни речка, ни листочки не имели как следует цвета. Из-за мороза не было и запахов, только ясная утренняя свежесть. Я умылся на том месте, где только что гулял глухарь, и уселся на «буфет», поджидая, пока высохнут лицо и руки. Был приличный минус, лицо мерзло, чай и в кружке, и в котле превратился ночью в мутный коричневый лед. С тополя, почти совсем голого, время от времени с хорошо различимым стукотком падали последние бурые листья.
Разжег костерок, по осыпающейся гальке спустился к воде, присел и погрузил котелок в прозрачную Лену.
Я делал простые и привычные дела и завидовал сам себе. Во всей этой маленькой, малюсенькой конфигурации жизни было столько ясности и покоя. Все тут было правильно. Ничего не нарушено. На душе тихо и хорошо. Никого я не обидел в этот день и знал, что не обижу, в душе плескалась простейшая, ни от чего, радость. От чистой говорливой воды, от предвкушения восходящего солнца, от легкого прозрачного пламени, трепещущего над утренней косой. Оно заварит мне сейчас кружку крепкого чая. От того, наконец, что все это досталось мне просто и честно.
Каша моя замерзла крепкими комками, я постоял, соображая насчет завтрака, и увидел ленков, разложенных с вечера на гальке. Рыба застыла до крепости дерева. Выбрал покрупнее и настрогал топором на бревне. Посолил, поперчил и стал есть с хлебом. Ленковая строганина жирно таяла в руках.
К десяти лагерь был собран, все увязано в лодку, и я наконец настроил удочку. Я ждал этого момента. Удочка была длинная, легкая и прочная, на конце тонкой лески парила в воздухе искусственная мушка — темненькая со светлой головкой, похожая на личинку насекомого. Солнце вовсю уже освещало речку. Тут было неглубоко — метра полтора, под заломом чуть больше, — просвечивалось до дна и никакой рыбы не было видно. Хариуса редко видно, привычно рассуждал я, забредая чуть выше по течению, из-под ног ловишь, а не разглядеть.
