Детей оберегали и в после-сталинские, не столь страшные годы. По сути, родители оставляли детей один на один с самыми важными вопросами жизни и с давлением государственной идеологии. Но эта мучительная практика была неизбежной. Антрополог Светлана Адоньева в беседе со мной охарактеризовала ее так: «Неоткровенность в семье была заложена государственной системой. Люди старшего советского поколения приняли решение, связанное с физическим выживанием детей. Они наложили печать на уста: они не рассказывали своим детям, пионерам и октябрятам 30—50-х годов, о том, что они в действительности думают о власти. И мы, их внуки, не могли с мамами и папами говорить о политике. Родительское поколение „отбоялось“ вдвойне – за себя и за нас. Ведь мы боялись страхом своих родителей, но мы не видели того, что видели они, поэтому наш страх был неуправляемым» (газета «Первое сентября», 19.12.2011 г. https://goo.gl/4MP9ia).
Мне, лет восьми, «влетело» за вопрос перед экраном телевизора «Это и есть Брежнев?». Папа сделал мне выговор, повторяя: «Товарищ! Брежнев! Леонид! Ильич!», но так и не сказал, чья же это голова в телевизоре. Стало жутко, потому что я шкуркой ощутила, что папа испугался. Другой разя «ляпнула»: «Иван Денисович – это кто? Артист миманса? Что такое миманса?» Мама строго меня остановила. Наверное, молодежи надо объяснить, что такое «Артист миманса». Это рассказ запрещенного Анатолия Кузнецова: «В конце 60-х Анатолий Кузнецов считался в СССР одним из самых ярких, талантливых и прогрессивных литераторов, одним из „отцов основателей“ так называемой „исповедальной прозы“. Его роман-документ „Бабий Яр“ стал едва ли не самым крупным событием в советской литературе того времени. В основу романа легли записи, которые в детстве будущий писатель вел тайком, стараясь сохранить для будущего все, что происходило с ним в оккупированном Киеве. Его рассказ „Артист миманса“, опубликованный в 1968 году в „Новом мире“, сравнивали с гоголевской „Шинелью“ и „Бедными людьми“ Достоевского» (https://goo.gl/aQGfo6).
Выскажу гипотезу: школьники все же лучше знали настоящие мысли своих родителей, чем родители – мысли школьников. Дети подглядывали и подслушивали, а родители, хоть и держали рот на замке, но изредка, разгорячившись, или от усталости, или под хмельком, или в уверенности, что дети не слышат, произносили нечто такое, что не соответствовало официальным установкам. Дети чутко ловили и запоминали роковые проговорки.
«Везут на саночках кого-то выбирать. На участке хор поет обычное „слава партии“, „слава Ленину“. Мама посмеивается над исполнением. Улавливаю – не только. Подслушивая разговоры родителей с друзьями, узнавала о докладе Хрущева, „Докторе Живаго“, „Не хлебом единым“. Слышала и „Новочеркасск“, но это не поняла. Старшие в семье абсолютно не были со мной откровенны в том, что касалось политики – истории – прошлого семьи. Вопросы про все задавала, но они от них неизменно уходили» (О. К. Интервью 8. Личный архив автора).
«Вопросов не задавал, но из озорства что-то повторял, в возрасте 9—10 лет. Родители грозили пальцем, но с юморком – было понятно, что это такая игра, вроде как за спиной сторожихи прошмыгнуть на карусель. Я знал, что все в нашей стране хорошо, а подробности меня не интересовали – слишком много было серьезных дел: забраться на шахту, сыграть в футбол… Отец о своей отсидке рассказал, когда мне было лет 9—10. Я испытал гордость, что и он на что-то способен» (А. М. Интервью 1. Личный архив автора).
«Задавать политические вопросы у нас ни дома, ни во дворе, ни в школе не было принято… инстинктивно я чувствовал, что это плохо. Первый раз я услышал слова „есть вопросы?“ на лекции в университете и был ошеломлен, надо же… тут спрашивают… я некоторое время физически не мог спрашивать, вопрос казался родом нецензурщины. Старшие – и родители, и вся родня – о политике предпочитали помалкивать, это вошло в кровь тогдашней эпохи, я не помню ни одного критического разговора о нашей действительности и жизни в своем детстве. Из всего детства помню лишь только один-единственный политический момент – хозяин дачи за Камой, куда мы ездили в гости с мамой, некто дядя Слава, добродушный баянист и пьянчуга, раньше был эсером, о чем нас кто-то предупредил. Я уже учился в старших классах и знал, что эсеры были врагами нашей великой революции. Я стал втайне подглядывать за дядей Славой и однажды стал свидетелем сцены, которая меня потрясла до глубины души. Дядя Слава в подпитии оторвал листок настенного календаря и прочитал с издевкой вслух текст о том, что капиталисты выливают излишки молока в канализацию, только чтобы не опускать цены. Во врут! – воскликнул он в сердцах. Я обмер: как так, ведь напечатано ж, капиталисты сливают молоко в канализацию, чтобы народу было хуже… и вдруг понял: а ведь точно… врут! Больше я НИКОГДА не верил печатному слову. Моя память – памятник дяде Славе» (А. К. Интервью 6. Личный архив автора).
