Поскольку описываемые события происходили непосредственно после августовской революции, то народишко был уже хорошо осведомлен о своем существовании — как юноша, в первый раз выходящий из публичного дома, считает, что теперь он знает, что такое любовь. «Сами ведь хотели отколоться, что вы теперь-то сюда суетесь!» — сказал швейцар ЦДЛ, когда я вздумал с порога оглядеть ресторан на предмет, нет ли там кого-либо из старых знакомых. Они были обижены, потому что не понимали, за что их бросили — состояние покинутых любовников, которым не объяснили причину разрыва, впрочем, в таких ситуациях любое объяснение оказывается недостаточным. Я вспомнил давнишний обмен репликами Альгирдаса с буфетчицей Дома кино, которой мой сосед по секции с нескрываемой досадой сказал: «Да, я ваш, из Советского Союза!»; мы уже не были их и поэтому не были им больше нужны. Великодушие можно проявлять только по отношению к тем, кто в твоей власти — когда-то и гладиатора могли пощадить, поскольку его жизнь и смерть полностью зависели от правителей. К тому же только-только началась приостановленная на семьдесят лет борьба за существование, выражения «родился в богатой семье» или «родился в бедности» стали снова приобретать значение, и мы просто путались под ногами. Наверно, те русские, которые относились к понятию национальности на полном серьезе, были весьма разгневаны, обнаружив, что не успели они избавиться от евреев, едва границы были открыты, устремившихся, словно стая стрекоз, к земле обетованной, как им свалились на голову новые деловые, ловкие, хитрые кареглазые и не дают спокойно лопать икру в своем кругу. Они не думали о том, что сами растянули свои границы на восток, на запад и на юг так далеко, на сколько хватало солдат и извозчиков, и покатили б, пожалуй, на санках и через Северный полюс, если б дорога не шла слишком в гору (если посмотреть на глобус). Десятки лет по телевизору звучали песни, в которых с глубокой славянской эмоциональностью повествовалось о родине именно в тех пределах, которых к тому времени достигли, и вдруг у ребенка отняли любимую игрушку. И вот одни плакали, а другие сжимали кулаки. И если уж я в Ереване родной жене не смог объяснить, что ее хваленая любовь к родине на самом деле только простейший физиологический процесс, то здесь мои шансы как инородца быть понятым не стоили ломаного гроша. Ведь само словосочетание «любовь к родине» должно бы доказывать, что мы имеем дело не с настоящей любовью, а с эрзацем, который правильнее сравнить с онанизмом, но кому я должен был говорить об этом тут — нашим новым соседям, и без того косо смотревшим на нас с Джульеттой? И что такое вообще родина, размышлял я уже совсем еретически, чихая и кашляя под дождем, — может, просто приспособленность к определенному климату? Нельзя ведь предпочитать одно место на нашей большой и интересной планете другим лишь по той причине, что именно тамошний пейзаж в детстве регулярно отпечатывался на твоей сетчатке и оставил там постоянный след? Если так, то тогда любовь к родине могли испытывать даже каннибалы, я же не хотел, чтобы меня объединяло с каннибалом хоть одно общее чувство. Пусть они остаются при своих удовольствиях, а я при своих — таких, какие ни один каннибал испытать не может, потому что не умеет читать. Правда, я слышал и про современных каннибалов, которые ходили в общеобразовательную школу и регулярно читали газеты, но это меня не удивляет, потому что чрезмерно усердное чтение газет может действительно превратить человека в каннибала.
Да, я тоже испытывал особое возвышенное удовольствие, когда, выходя утром на балкон, чтобы проделать дыхательные упражнения по методу Бутейко, убеждался, что Арарат со своими двумя горбами, непропорциональными, но все же величавыми, продолжает стоять на скучной равнине (подобное не могло быть созданием какого-то глупого бога, по моей как фантаста теории это должны были быть отвалы, оставшиеся от горнодобывающих работ, произведенных кем-то на земном шаре много миллионов лет назад) — однако это была чистая эстетика, ничего общего с чувством родины не имевшая. Точно так же я наслаждался видом магнолий и олеандров, хотя ни те, ни другие в Армении не растут, и моря, которого мы лишились задолго до моего рождения. Почему я должен был опоясать одну из этих красот колючей проволокой, назвать полученное безобразие родиной и еще и гордиться этой своей дикостью? Я не знаю такого дерева или куста, как пограничный столб, — мне известны лишь существа, которые вытесывают такие столбы и вбивают в землю. К тому же называть родиной один малюсенький клочок земли в нашей большой галактике меня хотят заставить люди, обычно куда менее образованные, чем я, и почему я должен им верить? В школе они списывали у меня контрольные, а теперь считают, что достаточно умны, чтобы принуждать меня думать, как они.
