Часть четвертая. Ночь в Вермонте
В Москве мне понадобилось не слишком много времени, чтобы дать окончательную дефиницию современному человеку как таковому: это существо, которое в результате длительной эволюции научилось различать национальности. По сравнению с той далекой эпохой, когда люди умели различать только пол, это, безусловно, шаг вперед; правда, прогресс в одной области может привести к регрессу в другой: ведь с различением полов в конце двадцатого века опять возникли трудности. Был еще и промежуточный период, когда человечество пыталось положить в основу классификации друзей и врагов служивший паролем сакраментальный жест (кто делает перед грудью вертикальные и горизонтальные движения, а кто нет; кто сколькими пальцами и в каком направлении), но эти страсти на сегодня утихли. Сейчас уже национальность стала основой для моральных суждений типа: всё, что не приносит пользу твоему народу, от дьявола и подлежит уничтожению, в том числе по мере возможности и другие нации. Национальность помогает примириться со своим положением человеку на смертном одре: в эпоху, когда сигары Циолковского, вспыхивая, освещают царящую в небе пустоту, можно надеяться хотя бы на то, что ты будешь жить дальше в будущем своего народа. В национальной идее можно почерпнуть такое наслаждение, какого средний человек, то есть полуимпотент, никогда не получит от любви. Даже последний подонок способен претворить эту идею в самую нужную в жизни и поэтому самую дефицитную субстанцию — уважение к себе. Поскольку человеку, наделенному множеством корыстных инстинктов и преступных наклонностей, редко удается найти в себе черты, за которые он мог бы себя уважать, то национальность как олицетворение коллективной добродетели буквально необходима ему для существования, можно даже сказать, что, если бы наций не было, их пришлось бы выдумать, как когда-то выдумали богов. К какому душевному и умственному параличу может привести нацию положение, когда ей приходится вдруг корригировать определение самой себя как абсолютной добродетели, показывает судьба Германии в этом веке. Даже убийцы должны иметь возможность умирать с улыбкой на устах, пробитые пулей не полицейского, а солдата в чужом мундире.
Итак, если до переезда в Москву я еще питал иллюзии, что здесь-то не нашли заменителя партийному билету как доказательству ценности человека, то по прибытии сюда они быстренько испарились. Уже в первый вечер, в Домодедове, мы с Джульеттой в толкотне у автобуса услышали, что мы — «черные». То, что я владел русским языком заметно лучше, чем называвший себя коренным жителем орангутанг с массивным подбородком, низким лбом и злобно горящими крохотными глазками (вид у него был такой, словно кто-то только что выхватил у него из лапы банан), не имело никакого значения — существенным было лишь обстоятельство, что мои антропологические признаки не позволяли свести меня в одну группу с теми счастливчиками, которых мамаша родила в Рязанской губернии. Конечно, эмпатия мне как писателю никогда не была чужда, я и раньше мог представить себе жизнь азербайджанцев в Армении и наоборот, но испытывать на своей шкуре переживания продавца пирожков мне еще не доводилось. Казалось, что только полученное некогда интернациональное воспитание удерживает плебс от расправы над всеми особями с горбатым носом, карими глазами и смуглой кожей, которым для простоты было государственно даровано коллективное прозвище «лица кавказской национальности». Каждый народ, как я уже раньше говорил, оценивает другой по его плебсу, а себя — на основе собственных иллюзий. Для русских все армяне «черные», они презирают нас, потому что знают в первую очередь как продавцов мандаринов (и, кстати, глубоко заблуждаются: армяне не продают мандаринов, потому что в Араратской долине мандарины не растут) — а как не презирать продавца мандаринов? Мы же знаем русских как советских офицеров и презираем их точно так же. Самих себя же русские оценивают, исходя из Толстого или в крайнем случае Достоевского, а мы — по Нарекаци[18] или Саят-Нова.
