Итак, мы видим, что без того социального слоя, который Платон называл стражами и который ныне называют силовыми структурами, не удержится ни одна власть. А это ставит эксперта перед еще одной дилеммой: ведь если он, как мы уже говорили, настоящий эксперт, иными словами, утонченная натура, следовательно, он не может не понимать сущности этого слоя, то есть в лучшем случае мы имеем дело с тунеядцами, а в худшем — с бандитами в законе, обычно же с их симбиозом. Стражи — это та категория людей, которые ни на что разумное не годятся, ни одной профессии выучиться не могут, а хорошо жить и показывать свои власть и силу хотят. Ясно, что ни один эксперт не может способствовать возникновению или существованию такого слоя, в противном случае он оказывается в глубоком моральном конфликте с самим собой. Существование тунеядцев-насильников компрометирует любую власть уже до ее прихода к власти, что и следовало доказать.
Когда был создан Конвент и начались митинги, я, конечно, всего этого еще не знал и скорее лишь интуитивно сторонился скопления народа — точно так же, как в детстве я предпочитал играм во дворе чтение книг, — но чем больше время обнажало скрывавшееся за ликами пламенных революционеров будничное честолюбие, тем сильнее я сомневался: будет ли новая власть заметно лучше прежней? То есть для кого-то она наверняка должна была оказаться лучше — но для кого-то другого, скорее всего, настолько же хуже. В мире всегда постоянное количество успехов и неудач, счастья и беды, вопрос лишь в том, между кем и как все это распределено. Что все богатство нельзя дать в руки добродетели уже потому, что в подобном случае стирается грань между этими двумя понятиями, нам уже несколько веков как известно из писем некого придуманного Монтескье восточного вельможи, но о самом простом и в простоте своей, как говорится, гениальном способе, как — а именно с помощью лотереи — каждый год перераспределять состояния и должности, внезапные возвышения до самого трона и столь же неожиданную опалу, даже любовь и смерть, об этом нам удалось прочесть только сравнительно недавно, когда цензура нам это наконец позволила. По крайней мере, вавилонский этот принцип, когда золото или виселицу дарует жребий, более захватывающ, романтичен и где-то даже более честен, чем пертурбации того же склада, которые производят, придя к власти, политические группировки. У коммунистов хватало родственников, друзей и одноклассников, которых следовало наделять кабинетами и печатями, и было б наивностью думать, что у Конвента их нет. Таким образом, смена власти наверняка принесла дивиденды тем людям, которые к этой власти пришли, и их близким, но я к таковым не принадлежал, да и не мечтал в их рядах быть. Деньги, разумеется, были нужны и мне, но я, дурак, хотел получать их за свой труд — проклятое советское воспитание. В общем, чем умнее человек, тем он глупее, и наоборот, в этом смысле я понимал самую примитивную часть тех, кто рвался к микрофонам: кто они были до Конвента? Никто. Смена власти для них была единственной возможностью избавиться от приставаний жены типа: «Как это Арам смог поступить в партию, а ты не можешь?» Сложнее обстоит дело с образованными, иногда даже с интеллигентными людьми, чем власть могла приманить их, этого я так и не понял.
Не отрицаю, наверняка среди тех, кто темпераментно и патетически мечтал вслух о лучшем будущем, были и такие, кто всерьез верил, что, в отличие от всех прочих известных до сих пор революций, настоящая является абсолютно правильной и справедливой и приведет ко всеобщему счастью и благополучию. Судьба подобных идеалистов после того, как их идеалы рушатся, что происходит всегда, особенно печальна: они оказываются перед выбором из трех, увы, одинаково скверных вариантов дальнейшего своего пути в жизни. Первый выглядит самым гладким — наконец-то отречься от своего идеализма и стать прагматиком, но именно он приводит к быстрейшему моральному и, как это ни парадоксально, часто и материальному краху, ибо человеку нельзя насиловать свою природу. Второй путь наитруднейший, тут идеалист, неизбежно разочарованный властью, победе которой он пожертвовал столько времени и сил, начинает, оставаясь верным своим идеалам, бороться уже с новой властью. Хотя свергнуть в течение одной жизни две власти — мероприятие весьма безнадежное, для идеалиста это все-таки наилучший выход, потому что позволяет остаться самим собой. Третий путь как будто самый перспективный, но в действительности самый трагичный: если идеалист, разочаровавшись во власти, вернется к своей профессии, которую он, уйдя в революцию, забросил, через какое-то время он обнаружит — да, отнюдь не сразу, в этом и кроется особое, я бы даже сказал, азиатское коварство подобного выбора, — что много самых важных лет пропало, испарилось, упущено и обратно их уже не вернуть.
