Двоюродный брат моего друга Арсена, работавший в советское время младшим научным сотрудником в одном научно-исследовательском институте, ушел оттуда после появления первых экономических свобод, чтобы создать свою фирму. Сначала он продавал компьютеры в Ереване, потом в Москве, ну а там у него возникли трения с местными вымогателями, и как-то рано утром в подъезде его застрелили. В советское время этого никогда не случилось бы, на поверхностный взгляд потому, что тогда не было частной собственности, но на самом деле из-за специфики той власти, которая ради достижения идеальных целей стремилась победить некоторые людские пороки, в том числе и жадность. Хотя на конгрессах и пленумах коммунистической партии и говорили с энтузиазмом о том, что надо накормить народ, одеть его и обуть, но это, разумеется, была лишь дымовая завеса, потому что в действительности та власть добивалась прямо противоположного, а именно — посредством уменьшения товаров достичь отмирания человеческих потребностей. Человек — существо без воображения, того, что он не видит, он не умеет и желать, избегая таким образом искушения жадностью. Государство переименовало частную торговлю в спекуляцию и наказывало за нее тюрьмой и конфискацией имущества, потому люди были вынуждены от нее отказаться. Но, как известно из биологии, неработающие органы со временем отмирают, и вот у советских людей стала понемногу атрофироваться жадность. Вместо того чтобы, как душевнобольные, только покупать и продавать, продавать и покупать и тратить на это свою единственную жизнь, люди стали заниматься дозволенными видами деятельности — читать книги и играть в шахматы. Они учились множеству нужных, малонужных и совершенно ненужных профессий, развивались духовно и душевно, стали щедрее, занимались искусством и наукой и кочевали, как оленеводы, по государству, чтобы под видом обмена опытом добыть детям зимние пальтишки. Тогда, в той жизни, когда тебе приходилось часами стоять в очереди за билетом на самолет или слушать по ретрансляционной сети гостиницы очередную речь очередного генсека, смысл происходящего невозможно было понять, но сейчас, когда младшие научные сотрудники, как я уже говорил, занялись продажей компьютеров, а старшие вышли на улицу торговать сигаретами, все стало проясняться. Я еще со школьных времен разъезжал на государственные деньги то по шахматным соревнованиям, то фестивалям дружбы народов, а после того, как вступил в Союз писателей, по конференциям, семинарам и юбилейным торжествам классиков братских народов, сам считая это законченным идиотизмом; теперь же вышло, что государство таким образом, само, возможно, не отдавая себе в том отчета, расширяло кругозор интеллигенции, и если оно делало это за счет торгашества, то пусть. В те времена это называли привилегиями и морщили при этом слове нос — но я напоминаю вам, что, так же как сейчас все имеют как бы равные шансы пробиться в жизни (именно как бы!), так и тогда у всех в принципе были равные возможности добывать себе привилегии. (Кстати, распределение их было весьма разумным: работникам парткомов — сардельки и туалетная бумага, мне и похожим на меня — академия, Феллини и Антониони.) Возможно, что тогда для достижения успеха больше требовалось умение заискивать, а сейчас — наглость, но это еще дело вкуса, которое из этих двух неприятных свойств предпочесть. Это, кстати, пишет отнюдь не избалованный отпрыск руководящих партийных работников, а ребенок простых служащих, сын инженера и медсестры, которого, помимо всего прочего, однажды совершенно подло исключили из отправлявшейся в Артек пионерской делегации, потому что в последнюю минуту вместо меня туда сунули сына директора коньячного завода — с той поры, наверно, и началась моя неприязнь к алкоголю.
Оплакивать советскую власть я, несмотря на ее отдельные светлые идеи, все ж не собираюсь, потому что я как-никак писатель, а не шахтер, например. Это они, мужчины с перепачканными углем лицами, вытаскивали на белый свет вещество, которым топили печи, где производилась необходимая для танков и истребителей сталь, от нас же во имя того, чтобы мы могли играть в бильярд в доме отдыха Союза писателей на берегу Черного моря и здороваться по утрам, приподнимая соломенную шляпу, с пальмами, требовали лояльности, как к шахтерам, так и к истребителям. А чтобы из нас получались именно советские, а не настоящие писатели, тщательно следили, чтоб мы не прочли того из мировой литературы, чего нам, по мнению власти, читать не полагалось. Хемингуэй еще годился, особенно если сделать кое-какие купюры, но Генри Миллер, например, не подходил и в изуродованном виде. Старый матерщинник, для чтения которого надо неплохо знать арифметику, чтобы успеть сосчитать, скольких опустившихся русских графинь Генри за один том подводит к сексуальному удовлетворению (а советского читателя, как и всех прочих, это, конечно, интересовало бы особо), — но, с другой стороны, идеалист высшей пробы. Впрочем, неважно, кто что думает, читая Генри, я-то все равно думаю то, что я думаю, но, чтобы думать, мне нужно прочесть книгу — а вот это уже в голове у советской власти не помещалось. Я, разумеется, понимаю, почему коммунисты не позволяли своим писателям и шахтерам читать Генри Миллера: они полагали, что это подрывает авторитет правящих старцев, которые явно были уже не в состоянии удовлетворить и собственную жену, но это извинение, а не оправдание. В научной фантастике книгу часто основывают на какой-либо фантастической предпосылке — например, каким был бы мир, если б Ленин не заразился сифилисом, я же ломаю голову над тем, что стало бы со мной, если бы я прочел Генри Миллера в восемнадцать лет, а не в сорок, как теперь получилось. Никто не может точно сказать, насколько большое влияние оказывают на психику человека прочитанные в юности книги (и чтение вообще). Мой самый старый друг, сосед по парте и по двору Эдмунд был очень талантлив, намного талантливее меня, он выучил французский так, что мог читать на нем книги, даже Пруста, его любимым же произведением был «Миф о Сизифе», и этот том лежал на его тумбочке, когда он умирал от рака, я его тогда навещал и знаю, зато мясник нашего магазина Меружан никогда не читал ничего, кроме футбольного календаря, и это было видно в каждом его движении, не говоря уже о словах. Коммунисты не могли понять, что идеализм Генри Миллера имеет намного большую потенцию, чем он сам, так же, как они не догадались отправить все свои красные флаги и транспаранты в Испанию, в подарок тореадорам, где от них могло бы быть намного больше пользы. Они лишились власти не потому, что их экономическая система, как все считают, не выдержала конкуренции с западной свободной экономикой — нет, они проиграли потому, что им не хватало вкуса. Власть экспертов, которыми коммунисты себя считали, должна была бы развивать утонченное, разумное видение мира, а они вместо этого поощряли примитивные чувства и мысли. Мой однокурсник Юрий Архангельский, которому пришлось написать дипломный сценарий о социалистическом соревновании в одной рабочей бригаде, вложил в своих героев такие тонкие рефлексии, которым мог позавидовать и Генри Миллер, но еле получил от экзаменационной комиссии четверку, потому что даже им, нашим мастерам, сочная ругань и хорошая драка были понятнее, ближе, чем слишком умные мысли, не говоря уж про власть, которая сразу увидела бы в них нечто чужое и опасное. Архангельский подумал, что это случайность, и написал еще один сценарий, тоже про бригаду, но теперь уже «Скорой помощи», а следовательно, еще более интеллигентный, и, естественно, наш единственный продюсер — советская власть — не купил и эту работу, и Юре с Мэри пришлось вернуться из Москвы, где они надеялись остаться, в свою провинцию у моря и за неимением, как мне тогда казалось, других занятий любоваться закатами. Что в человеке развивать и что вытравлять — это большой вопрос, можно сказать, огромный, не меньше, чем Масис и Сис
